Впрочем, из финала главы VI и Заключения «Пиковой дамы» мы узнаем, что после катастрофического проигрыша Германна «игра пошла своим чередом», воспитанницу старой графини Лизавету Ивановну выдали замуж, а «Томский произведен в ротмистры и женится на княжне Полине». Обнажив глубинные основания «петербургского мифа» и обновив их, буря миновала, а жизнь пошла по своей прежней колее. Тут стоит заметить, что и в «Медном всаднике» после гибели героя жизнь отнюдь не замедлила своего поступательного движения, а поэт обратил к городу свой призыв, звучащий, как заклинание: «Красуйся, град Петров, и стой / Неколебимо как Россия»…

Выяснив, в чем состоят черты глубинного сходства между обеими «петербургскими повестями», будет уместно обратиться к различиям между ними. Евгений из «Медного всадника» и Германн из «Пиковой дамы» представляют собой полярно противоположные типы «нового человека». «Бедный Евгений» открыл тему скромного чиновника, «маленького человека», которой суждено было вскоре стать центральной для русской литературы «петербургского периода». На протяжении пушкинской поэмы этот он прошел путь от «праздных мечтаний» до попытки бунта со знаменитым «Ужо тебе!», брошенным в лицо «строителя чудотворного». В свою очередь, образ Германна отнюдь не лишен динамики. В начале повести мы видим его типичным «сыном обрусевшего немца», расчетливым, умеренным и трудолюбивым. После смерти графини, облик героя претерпел радикальные изменения. В разговоре с воспитанницей старой графини, один из приятелей Германна заметил, что «у него профиль Наполеона, а душа Мефистофеля. Я думаю, что на его совести по крайней мере три злодейства». Мы только что процитировали характеристику из начала главы IV. Как будто затем, чтобы это беглое сравнение укоренилось в памяти читателей, Пушкин вернулся к нему еще до завершения этой главы: «Утро наступало. Лизавета Ивановна погасила догоравшую свечу: бледный свет озарил ее комнату. Она отерла заплаканные глаза и подняла их на Германна: он сидел на окошке, сложа руки и грозно нахмурясь. В этом положении удивительно напоминал он портрет Наполеона. Это сходство поразило даже Лизавету Ивановну».

Нужно сказать, что в творчестве Пушкина, так же как и во всей европейской культуре его времени, образ Наполеона двоился. С одной стороны, многое в его облике соответствовало идеальному типу романтического героя – гордого, безрассудно отважного и притом бесконечно одинокого. С другой стороны, он представлял собой тип холодного эгоиста, который без лишних сомнений отправлял на смерть десятки тысяч людей и никогда после того не мучился муками совести. В силу первого из указанных обстоятельств, французский император стал на довольно продолжительное время предметом подлинного культа в среде молодых, романтически настроенных дворян, не исключая и Пушкина. Что же касалось второго, то Пушкин с тревогой видел, как современная цивилизация ежечасно порождает людей, смело идущих по трупам к своей цели, отбросив и совесть, и веру. В образе Германна по мере того, как он решился на преступление и совершил его, постепенно возобладают черты именно этого склада. Ввзявшись за разработку этого сложного психологического типа, которому суждено было сыграть исключительно важную роль в дальнейшей судьбе как «петербургской империи», так и европейской цивилизации в целом, Пушкин обратился к образу французского императора Наполеона I.

Тургенев

Действие самого знаменитого сочинения Тургенева – мы говорим, разумеется, о романе «Отцы и дети» происходит вдали от невских набережных. Впрочем, он был далек от того, чтобы писать «Физиологию Орловской губернии»: все главные действующие лица являются, по сути дела, петербуржцами. Действительно, братья Николай и Павел Кирсановы, воплощающие собой поколение «отцов», выросли и получили образование в Петербурге. Один из них окончил наш университет, другой служил офицером в гвардейском полку. Что же касается поколения «детей», то Аркадий Кирсанов появляется в первой главе сразу же после окончания Петербургского университета; другу его, Евгению Базарову, остается еще год учиться естественным наукам в Петербурге, а после держать экзамен «на доктора».

Темой писателя было появление в русском обществе «петербургского периода» новых психологических типов, носителям которых суждено было определить многое, если не все, в его будущем развитии. Что же касается «французского текста», то он составлял особый пласт тургеневского романа, пронизывая его ткань наподобие тонкой, но яркой нити (напомним, что сам Тургенев сжился с французской культурой как никто из русских писателей – за исключением Пушкина, которому, впрочем, так и не довелось побывать во Франции). Все представители «поколения отцов» в большей или меньшей степени владеют французским языком и постоянно обращаются к нему в своей речи. Так, уже в третьей главе Николай Кирсанов, обсуждая с сыном деликатный вопрос о судьбе крепостной девушки, которую он недавно поместил в своих покоях, переходит на французский – конечно, затем, чтобы слуги не поняли. В пятой главе брат его, Павел Кирсанов, впервые узнает, что изрядно его раздражающий Базаров – нигилист, и разражается негодующей тирадой: «…Мы, люди старого века, мы полагаем, что без принсипов (Павел Петрович выговаривал это слово мягко, на французский манер, Аркадий, наоборот, поизносил „прынцип“, налегая на первый слог), без принсипов, принятых, как ты говоришь, на веру, шагу ступить, дохнуть нельзя. Vous avez changé tout cela (вы все это изменили – Д.С.), дай вам Бог здоровья и генеральский чин, мы только любоваться будем, господа… как бишь? – Нигилисты, – отчетливо проговорил Аркадий» (по техническим соображениям, мы набираем в цитате жирным курсивом те буквы, над которыми автор проставил ударение). Своеобразной кульминации употребление французского языка достигает при описании бала у губернатора, в самом начале четырнадцатой главы: «Народу было пропасть, и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военые танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: „Zut“, „Ah fichtrrre“, „Pst, pst, mon bibi“ и т. п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком, и в то же время говорил „si j’aurais“ вместо „si j’avais“, „absolument“ в смысле: „непременно“, словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, „comme des anges“». Как видим, французские словечки помогли автору создать несколькими штрихами картину торжествующей пошлости.

Что касается «поколения детей», то можно заметить, что его противостояние «поколению отцов» в известной степени распространяется и на язык. Достаточно обратиться к сцене дуэли между напыщенным Кирсановым и ерничающим Базаровым, чтобы найти весьма любопытный фрагмент: «– Вам все желательно шутить, – ответил Павел Петрович. – Я не отрицаю странности нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьезно. A bon entendeur, salut! (Имеющий уши да слышит – Д.С.). – О! Я не сомневаюсь в том, что мы решились истреблять друг друга; но почему же не посмеяться и не соединить utile dulci (приятное с полезным)? Так-то: вы мне по-французски, а я вам по-латыни». «Латынь для разночинной интеллигенции XVIII – начала XIX вв. была таким же языком-паролем, как французский для дворянства», – впрочем, те времена, о которых так точно сказал Ю.М.Лотман, давно миновали. Приверженец позитивной науки привык уже к чтению научных трудов на новых европейских языках – в первую очередь, французском и немецком. Так и Базаров, не справляясь со своими конспектами, в тексте главы XVII называет на память учебник Теофиля-Жюля Пелуза и Эдмона Фреми «Общие основы химии», причем это последнее заглавие цитирует по-французски. Несколькими страницами ниже, в начале следующей главы он тем же манером отсылает свою собеседницу к книге Адольфа Гано «Traité élémentaire de physique expérimentale» («Элементарное пособие по экспериментальной физике» – Д.С.). Речь, следовательно, идет на самом деле не столько о языках, сколько о стилях, которыми каждый из дуэлянтов владеет и на которые он ориентируется. Для «либерала с надушенными усами» это – русско-французская светская беседа и, может быть, великосветский роман (желательно, по-французски). Для «нигилиста, режущего лягушек», это – русская деловая речь и научная проза. Названия французских учебных курсов упоминаются исключительно по той причине, что это – недавно вышедшие, необходимые для работы книги, которые пока еще не переведены на русский.