На Рождество 1893 года, смертельно уже больной царь Александр III одобрил текст военной конвенции между Россией и Францией, которая через месяц прошла все процедуры, необходимые для окончательной ратификации. До следующего Рождества царю было не суждено дожить: осенью 1894 года он скончался, оставив державу наследнику, молодому Николаю Александровичу. Сопоставление этих дат дал некоторым аналитикам повод утверждать, что царь торопился с заключением русско-французской военной конвенции – затем, чтобы увенчать ею здание международной политики, возводившееся им в продолжение своего царствования. Такое впечатление было бы неверным: конвенция с Францией долженствовала напомнить новым правителям Германии о том, что Россия может найти себе в мире других военных союзников – и побудить немцев вернуться к прежним, ставшим уже традиционными со времен «наполеоновских войн», союзническим отношениям. Следовательно, русско-французский военный союз рассматривался у нас первоначально как шаг, предпринятый для достижения относительно краткосрочных, тактических целей. На долю политиков нового поколения вошла как разработка, так и углубление его оснований с обеих сторон. В 1896 году молодой русский царь Николай Александрович приехал с официальным визитом во Францию. На следующий год президент Феликс Фор отдал визит, прибыв в Петербург. Для них дружественные, приближавшиеся к союзным отношения России и Франции стали уже традиционными.

Французская колония в Петербурге XIX века

Французская колония никогда не была у нас велика – от 2 до 4 тысяч человек, что на всем протяжении XIX столетия составляло величину менее половины процента от общей численности населения города. Как следствие, отмечая на карте старого Петербурга части города, где оседали на жительство люди нерусского происхождения, ученые не имеют никаких затруднений с немцами, финнами или поляками. В некоторых частях или кварталах их могло быть довольно много. Французов же было так мало по численности, что наносить соответствующие значки на карту просто не имеет смысла – за исключением единственной улицы, а именно Невского проспекта в его начальной и средней частях. Конечно же, это было обусловлено тем, что в основной части Невского проспекта, от Невы до Фонтанки, по старой традиции были сосредоточены модные лавки, магазины и ателье. Там-то и приходила «смерть мужьям» – точнее, их кошелькам, опустошавшимся с непостижимой быстротой под картавое воркование приказчика-француза с напомаженной головой или вертлявой француженки, бойко снимавшей размеры, не забывая стрелять глазками во всех направлениях. Впрочем, что значили эти, иной раз весьма значительные траты, если от них зависел светский успех клиента!

Если вы не обладали большим капиталом или не имели видов на наследство, то надобно было потрудиться: одеться и сделать прическу по последней парижской моде, освоить азы светского обхождения и, разумеется, разговора на французском языке. За всем этим приходилось идти к петербургским французам – и все происходило именно так практически до конца XIX века. Достаточно перелистать любой изданный у нас учебник хорошего тона, чтобы заметить, что с первой и до последней страницы авторы прибегают к одному авторитету – французской салонной культуре. – «Если вам удалось сесть возле хозяйки и начать с нею один из тех отрывистых общественных разговоров, которые французы называют „à bâtons rompus“…». – «Если у кого-нибудь из ваших знакомых определенный для приема гостей день („jour fixe“)…». – «Теперь нам остается заняться вечеринками, этими дружескими собраниями, известными у французов под названием „un thé“…». Ежели эти подобранные почти наудачу цитаты из пособия, изданного в 1880 году в Петербурге некой Клеопатрой Светозарской, не убедили читателя – значит, вам нужно самостоятельно обратиться к учебникам хорошего тона и увидеть своими глазами, что французские салоны рассматривались в них едва ли не как «земля обетованная».

Состав французской колонии перестраивался и обновлялся, следуя изменениям на сцене европейской политики. Так, в первые годы Великой Французской революции к нам хлынул поток эмигрантов – аристократов по рождению и роялистов по убеждениям. Вспоминая приемы у княгини Шаховской, современник подчеркивал: «Во время революции этот дом был собрание всех эмигрантов. Там безвыходно сидели Полиньяки, Дамас, Шуазель, Сенпри, братья Иосиф и Ксавер Местер, Мишо и прочая». Так было во всех светских салонах Петербурга и Москвы – впрочем, не только салонах, но и штабах. Русские офицеры, имевшие возможность ознакомиться с деятельностью своего командования за несколько месяцев до вторжения наполеоновской «Великой армии», отмечали, что почти все значительные посты в нем занимали выходцы из других европейских стран. Немцы, конечно, преобладали, но и офицеров французского происхождения было немало. Ограничимся тем, что назовем имена только что упомянутых Э.Ф.Сен-При и А.Ф.Мишо. Позже у нас ставил военное дело выдающийся военный историк и теоретик Антуан-Анри (Генрих Вениаминович) Жомини. Швейцарец по рождению, он верой и правдой служил Наполеону, в 1813 году перешел на русскую службу, а в 1826 году даже получил чин генерала от инфантерии. Современники вспоминают, что он пользовался у нас величайшим авторитетом и служил верой и правдой. Интересно, что, проведя четверть века на царской службе, он умудрился не овладеть даже началами русской речи. Необходимости не было, поскольку в то время все, с кем приходилось общаться по службе, понимали генерала и так. В этом разделе стоит хотя бы кратко упомянуть и о маркизе Иване Ивановиче (Жане-Франсуа) де Траверсе, в течение более пятнадцати лет (а именно, с 1811 по 1828 год) занимавшего пост морского министра Российской империи – хотя бы по той причине, что с его легкой руки (точнее, дворянского титула) ближайшая к Петербургу, восточная часть Финского залива получила свое, общеупотребительное и в наши дни, разговорное наименование Маркизовой лужи.

С развитием революции, когда широкие массы французов на опыте убедились, что для того, чтоб попасть на гильотину, не надобно быть дворянином, поток эмигрантов еще увеличился. Одним удалось сразу сделать карьеру, другим пришлось довольствоваться положением приживальщиков в зажиточных русских домах. Явление это приобрело известное распространение и стало на некоторое время едва ли не массовым. Писавший уже в начале николаевской эпохи французский мемуарист Жан-Батист Май, сам принадлежавший к этой среде, оставил очерк, замечательный не только верностью, но и неподражаемым галльским юмором: «В больших городах, если семья состоит из шести человек, на стол ставят девять или десять приборов, предназначенных для случайных посетителей; как я уже говорил, их принимают, потому что это почти ничего не стоит и, вдобавок, потому что эти профессиональные паразиты делают все возможное, чтобы быть приятными своим хозяевам. Они обучают французскому языку, которого не знают, хотя и выдают себя за литераторов; танцевальные учителя, изображающие свое ремесло высшим из искусств; маляры, именующие себя художниками, музыканты, профессора фехтовального дела – все это усаживается за самыми роскошными столами, ест, пьет, спорит и старается увеселять, или, по крайней мере, занимать своего амфитриона. После десерта таланты расплачиваются: поэт читает свои стихи, в которых обычно нет ни чувства, ни размера; танцор показывает хореографическую диссертацию; певец пускает рулады; знаток рапиры демонстрирует особенный удар; художник заявляет, что madame – воплощенный идеал красоты и набрасывает отвратительный эскиз ее портрета; виртуоз берется за свою флейту и играет арии, которых не слушают, но провозглашают восхитительными. Эти комедии продолжаются, пока хозяева не почувствуют тяги ко сну и не удалятся в свои покои…».

Путь в гувернеры или гувернантки, естественный для людей этого психологического типа, нашел себе отражение и в статистических характеристиках населения старого Петербурга. Так, рассматривая ряды цифр, характеризующие национальный состав различных категорий интеллигенции и служащих на 1869 год, мы видим, что среди инородцев практически всюду лидировали немцы – причем очень заметно, практически всегда на порядок. Так, среди лиц, занятых в качестве администраторов на крупных предприятиях, было почти 39 процентов немцев, против 2.8 процентов французов. Так было почти во всех сферах – за исключением одной, где французы вполне спорили по численности с немцами. Мы говорим о профессии воспитателя или гувернера. В общем числе инородцев, немцев здесь было 29.0 процентов, французов – 12.6. Для женщин, соотношение немок и француженок, служивших в качестве преподавательниц средних и низших учебных заведений, было почти таким же (точные цифры составляли 26.5 процента к 13.9).