И тут, когда в знакомом уже рассказе Бакунин хлопает по плечу Пашича, Вукашин с улыбкой в последний раз прервал его:

— Признайтесь, вам льстит иметь плечо, по которому вас похлопал пророк анархии?

— Признаюсь, Вукашин. И мне приятно это.

— Верю. С таким плечом легче падать ниц перед князьями.

Пашич не моргнул глазом. Все так же спокойно, ровным голосом он продолжал передавать разговор Бакунина и старца.

— Спасибо вам за политическую басню, которую вы очень хорошо прочитали. И я стану пересказывать ее другим. Однако мне жаль, что даже после Бакунина и этого вашего мудрого старичка я не могу поверить в некоторые истины. Предпочитаю заблуждения и ошибки. Но без компромиссов.

— Послушай меня, Вукашин. Я очень боюсь людей, которые не хотят компромиссов и согласия между людьми. Мне неприятно вершить дела народные и политические с фанатиками и прочими горячими головами. Пусть те, что избегают компромиссов и соглашений, делают телеги, бочки, куют железо. Если умеют, пусть слагают стихи. Только пусть держатся подальше от меня и от того места, где пекутся о судьбах народа и государства. Те, кто все могут и больше всего хотят. Пусть они подальше от меня живут.

Он дважды повторил совершенно спокойным тоном: «Пусть они подальше живут», пристально глядя на Вукашина и сложив руки под бородой. И тогда, наверное выведенный из себя скорее спокойствием этих длинных белых ладоней, нежели произнесенными словами, он проявил хоть и мгновенное, но ненужное волнение, а затем вновь обрел то чувство превосходства, с которым вошел в кабинет.

То же самое неприятное волнение при виде этой бороды и этого взгляда ощутил Вукашин и сейчас, пока стоя наблюдал, как Пашич передает телеграмму секретарю, «доверительно» что-то шепчет ему, кладет ручку на чернильницу, скрещивает затем руки, глядя сквозь него, Вукашина, в то время как большие часы в углу кабинета отбивают время, а под окном отчетливо журчит Нишава. И когда замер последний звук часов, Пашич, словно самому себе, раздельно произнес:

— Верховное командование сообщает, что наша армия стремительно отступает. Путник говорит, что без помощи союзников мы и двух недель не удержим фронта. — Он умолк и посмотрел на Вукашина, нежно, словно бы с робостью поглаживая бороду.

Взгляды их встретились, и в привычном спокойствии и равнодушии Пашича Вукашин впервые различил тревожную озабоченность, которая теперь явно не была рассчитана на то, чтобы произвести впечатление, и ему показалось неприличным стоять здесь в шляпе и с тростью, в застегнутом сюртуке, словно какой-то случайный посетитель. Но, если он сядет в кресло, это может разговору между ними и встрече в целом придать тон, которого он не желал бы.

— Завтра на заседании парламента вы, вероятно, расскажете о создавшемся положении. Я потребую, чтобы заседание было открытым и народ узнал о том, что его ожидает.

— Что его ожидает, народ знает лучше нас. И сейчас ему вовсе не нужно узнать еще и то, что мы не знаем, что всех нас ожидает завтра.

— Ваше «мы», господин председатель, вероятно, относится только к правительству. Поскольку многим в этой стране давно известно, что ожидает Сербию благодаря вашей политике. Это хорошо известно нашему народу.

— Я знаю, Вукашин, что народу это известно. Но мне это сейчас неизвестно. И в этом вся беда. Сейчас я самый большой невежда. А народ и вы, оппозиция, как я вижу и слышу, все знаете. И вы сейчас нажали и топчете. Будто мы в канун выборов. — Он тряс бородой, сжимая ее у самого подбородка, а взгляд его и голос становились все озабоченнее.

— Да. Несправедливость возможна и по отношению к тем, кто управляет, — начал Вукашин и смолк. Ни слова с ним наедине. Никаких заявлений. В наступившем молчании снова пробили часы, темнело. На деревянном мосту через Нишаву громыхали запряженные волами телеги. Когда они отдалились, Пашич глухо сказал:

— Я должен, Вукашин, сказать тебе, что и союзники приставили нам нож к горлу. Ножище. Или сразу отдать соседям половину Македонии, или не рассчитывать больше на помощь союзников и поставки боеприпасов. О том, чтобы послать войска на балканский фронт, они и слышать не хотят. А фронт у нас развалился, я передал тебе, что сообщил Путник.

Секретарь внес лампу и поставил ее на стол около телефона. Борода осветилась.

— Почему вы не зажжете электричество? Зачем вам лампа?

— Я не люблю свет над головой.

Мерцает, горит его борода. Удобная возможность еще раз изложить свой взгляд.

— Вероятно, насколько вы меня знаете, вам понятно, что не в моем характере ликовать при всеобщем несчастье. У нас позорно быть пророком зла и несчастья. Но сейчас очевидно: наша прошлогодняя победа уже превращается в поражение.

— А что нужно было делать с мошенниками?

— Нужно было вести себя так, чтобы в Болгарии у нас больше не было врагов. Вы должны были пойти на все, чтобы дело не дошло до войны. Война против Турции должна была стать последней войной Сербии.

— Пока Сербия существует, австрийцы, венгры и болгары останутся ее заклятыми врагами. И албанцы, если мы не договоримся с ними как следует. Разве могли мы, Вукашин, отдать половину Македонии, после того как соседи увиливали в войне против турок? А мы еще Эдирне[29] помогали брать! Теперь ни больше ни меньше они требуют все до Охрида! Какое же правительство, я тебя спрашиваю, посмело бы так поступить?

— То, которое больше думало бы о будущем.

— И которому была бы безразлична кровь, которую сербский народ пролил у Куманова, Битоля и на Овче-Поле[30]. Это было бы правительство дураков и слепцов. 

— Но история оправдала бы это правительство лишь год спустя. Сегодня, господин Пашич. Была возможность избежать войны с болгарами. Если вы помните, покойный Йован Скерлич и я говорили об этом в парламенте.

— Знаешь что, Вукашин, если народ заблуждается, из этого заблуждения его не выводят ни мудрецы, ни пророки. А только время и невзгоды.

— Извините. От тех, кто претендует на роль вождя народа, требуется, чтобы они не поспешали за невзгодами и не плелись за временем. Но действовали так, чтобы избегать невзгод и догонять время.

— Не знаю, хорошо ли бегать за внуками и потомками.

— Приходится бегать и за внуками, если управляешь их делами и их отцами. Ничто не прощается тем, кто управляет народом, господин премьер-министр.

— Что касается истории, Вукашин, у меня нет особой веры в ее суд. Никто не оказал мне политического доверия, чтобы я заботился о будущем. Народ избрал меня, чтобы я действовал в настоящем. И скажу тебе прямо, я не верю в уважение потомков. Кого они будут уважать и за что, это их дело. И не моя забота.

— С такими взглядами, должен признать, на выборах выигрывают. А в войнах — не убежден. Национальному делу, извините, что я так говорю, служат своим трудом во имя грядущего. По крайней мере так было до сих пор, — подчеркнуто, но вполне спокойно возразил Вукашин.

Пашич молчал, глядя прямо перед собой, потом, не поднимая глаз, словно самому себе сказал:

— Ответь ты мне, Вукашин, что нам делать теперь, в войне против более сильного? Сейчас, когда и враг, и союзник против нас.

— Я считаю, что в эти дни самое важное для Сербии разобраться в своих старых счетах с балканскими соседями. И со своими заботами повернуться спиной к востоку.

— Неужто теперь к востоку?

— Да, к востоку. Если в этой войне мы решительно этого не сделаем, то окажемся народом, лишенным спокойного будущего. Наши соседи всячески постараются отравить нам жизнь. А геополитика даст право великим державам судить нас да рядить до тех пор, пока мы существуем. И мы останемся либо под германским, либо под русским сапогом. Третьего я не вижу.

— Как ты это себе представляешь, Вукашин?

— Сейчас не самый удобный случай для глубокомысленных бесед, господин председатель.