Гопрака поздоровался с собравшимися и стал перед ними, опираясь на палку.
Фома, не принимавший до сих пор участия в разговоре, обрадовался приходу своего закадычного друга и потеснил соседей, чтобы посадить старика.
— Что это тебя нигде не видно, Топрака? Куда ты пропал — вот уж хлеб без тебя убрали, этак, пожалуй, и от виноградного сбора отстанешь!
— Эх, Ило, плохи мои дела — ноги не держат и глаза ослабели. Подмяла меня старость, со двора не пускает! Ох и тяжела же она, эта проклятая старость! Колоду от колоды не отличаю, нужный улей на пасеке не могу найти, а уж чтобы пчелу узнать или рой пчелиный сосчитать — об этом и речи нет. Не думал я, что так рано поддамся…
— Куда уж рано, добрый человек, — небось тебе уже сто лет стукнуло?
— Нет, до ста еще малость не дотянул. Девяносто восьмой пошел в начале прошлого месяца… Знаешь, какой у меня был острый глаз? Пчелка за Алазани на цветок сядет, а я вижу, как она лапки потирает! Покойный Титико, царство ему небесное, говаривал: «Мне бы твой глаз, а силу в плечах, как у Годердзи». — Топрака огляделся по сторонам: — Да вот, спросите Годердзи — нет его тут? Он, наверно, помнит.
— Годердзи в горы уехал, Топрака, на сенокос. Я же тебе говорил в прошлый раз, когда ты о нем справлялся.
— Неужто говорил? Ох, старость лютая, проклятая старость! Подумать только! Когда это было, Фома?
— Не помнишь? Еще в тот день ваш Отар зайца в лесу подстрелил. Мы сидели все вместе под моим абрикосом, зайчатину на вертел нанизывали, чтобы шашлык изжарить.
— Этот ваш Отар вечно перед сельсоветом с ребятами околачивается, и когда только он успевает лес обходить? Гигла Бачиашвили давеча жаловался — покоя, мол, от них нет, до полуночи глаз сомкнуть не дают, — улыбался Ефрем.
— Раз пошел в лесники, значит, успевает, обходит.
— Еще как успевает, чертов сын! Давеча поднялся я в вязник, за верховье Берхевы, хотел срубить столбы для ворот, — так ведь не дал, бесенок! Куда ни подамся — он тут как тут, прямо как лесовик.
— Кто теперь ворота на столбах ставит, Гига! Калитку сделай в заборе, как по-новому полагается.
— Для калитки еще больше тесу требуется, а кто мне его отпустит? Ежели требухи не дали, так вырезки и подавно не выпросишь!
— Лес-то у Отара не свой, а государственный! Если всем позволить его рубить — какая же это будет охрана? Да и то, как ни оберегай, воруют. Жалуется парень: нет, говорит, спасенья от порубщиков. Уж и по ночам собирается сторожить. Помнишь, Фома, сколько об эту пору бывало раньше воды в Берхеве? А теперь в ней воробью не искупаться, еле журчит речушка. Ежели в верхнем конце села канаву отведут для поливки, в нижнем конце русло пересохнет. Сведены леса, к свиньям пошли, и земля влагу больше не держит. Заладили все: новые дома будем строить, давай новые дома! — и накинулись на лес хищники да грабители. Добро бы еще рубили с толком, разрежали, где густо, выбирали деревья по возрасту. Какое там — рубят сплеча, где придется. Поглядишь — точно под пашню расчищали… А Берхева превратилась в ручей, едва ли вполовину против прежнего…
— Жара, Топрака, год выдался засушливый. Земля растрескалась- вот как глиняная посуда, когда в глине камешки.
— Это верно, давно нет дождя, Ефрем. Огороды захирели. Огурцы не наливаются, помидоры вот-вот засохнут.
— Огурцы да помидоры — это еще куда ни шло, о них я и не забочусь. Кукуруза пропадет, если еще неделю будет такая сушь.
— Да и виноградникам нелегко приходится. Если и август пройдет без дождя, виноград соку не наберет, и тогда, сбор нас не порадует, — огорчался страстный виноградарь Зурия.
— Засуха всему вредит — совесть в человеке сушит, к лени располагает. В жару прохладное местечко, тень древесная слаще меду, дороже спасения души!
— Мой младший сын помощником у трактористов. Вчера вернулся вечером с поля и говорит: пашем глубоко, вершков на пять землю взрезаем — и все равно даже на такой глубине в почве нет влаги. Лемех едва пробивает себе дорогу, всё боимся- вот-вот сломается.
— Что, уже начали пахоту?
— Ну да.
— Сколько у тебя сыновей, Датия?
— Трое-то умерли, осталось всего ничего — только восемь и сумел вырастить.
Старики так и покатились со смеху.
— Чему вы удивляетесь? Раньше по шестнадцать да по восемнадцать детей в семьях бывало. Да хоть предание о девяти братьях Херхеулидзе вспомните! Надо нам плодиться да размножаться, а то очень уж много наших на войне полегло.
— А ты еще думаешь плодиться, Датия? — спросил Топрака.
— Отчего бы и нет? Я не прочь, если жена не откажется.
— Посовестись, старый хрыч! — рассердился на него Фома. — Куда тебе детей рожать, пора к смерти готовиться.
— Оставь его, тебе-то что? А ежели человеку больше делать нечего?
Датия усмехнулся и искоса глянул на Габруа.
— Кому плов? Молодцу!
Из проулка между садами высыпало стадо и разбрелось по шоссе. Коровы с набухшим выменем, нетерпеливо мыча, спешили каждая к своим воротам. Частой дробью рассыпался по асфальту торопливый перестук копыт.
На небе пригоршнями загорались звезды. Мрак постепенно сгущался, окутывая все вокруг. На балконах и в окнах домов вспыхивали электрические лампочки. Деревня, истомленная долгим знойным днем, сладко потягиваясь, погружалась в ночную прохладу. Где-то пел-заливался высокий, звонкий голос. Взрывы смеха то и дело доносились со двора сельсовета.
— Бедный Гигла, солоно ему приходится! — вздохнул с сочувствием Габруа.
— На то и молодежь, чтобы веселиться.
— А что бы ты сказал, Датия, будь сельсовет у тебя во дворе или по соседству с твоим домом? — спросил полевой сторож Гига.
— Жаловаться не стал бы, поверь. Сказал бы: веселей, ребята, смейтесь вовсю, дай вам бог силы в руках и здоровья в теле!
— Нет, брат, тогда ты не стал бы так говорить.
— А что им делать, скажи на милость? — повернулся к польщику Хатилеция. — Прежде они собирались в клубном дворе — оттуда их выжили: разорили клуб и нового не построили. Куда им прикажешь деться? Должны они отдохнуть, намучившись за день?
— Отдохнуть? Подумаешь, надрываются! Не очень-то у них загривок натружен! Беднягу Нико совсем с ума свели. А Наскиду так и вовсе ни во что не ставят.
— У Нико лоб крепкий, не так ему просто с ума сойти, — усмехнулся Топрака.
— То было со склада башмаки и короткие штаны для игры в мяч утащили. А теперь, говорят, завалили тропинку, что вела на гору к Подлескам. Уже плугари плуг приготовили для пахоты, а дороги нет! Это все ваш Шакрия виноват.
— Умница мой Шакрия, клянусь старым саперави! Дорогу, говорит, делаем, поднимем на гору бульдозер, выкорчуем кустарник в Подлесках и расчистим поле для игры.
— Уже ведь расчистили ваше поле, Напетвари, — отчего им там не играется?
— В Напетвари нагнали машин, будут гараж строить.
— Кузницу построили, теперь гараж… Дела, что ли, в колхозе нет? Людей где взять? Кто строить-то будет?
— Не видал разве — сегодня школьники вместе с учителями целый день камни на Берхеве собирали и песок через грохот просеивали.
— Это, говорят, для нового клуба.
— А разве тот песок, что пошел на кузницу, не для нового клуба был заготовлен? — посмеивался Топрака. — Этот Нико из чертовой утробы вылез. Уж он не постесняется учительский песок в этот раз на гараж пустить.
— Я вот чему удивляюсь — как это взрослый, ученый человек связался с деревенскими сопляками? Дед у него человек работящий, отец, царство ему небесное, тоже был труженик, старший брат, помните, смотрел за скотиной так, как наш доктор за людьми. Что ж это ему втемяшилось? Уж не спятил ли?
— Так он ведь тут на отдыхе, Абрия, — заступился за Шавлего садовник Фома. — Отдохнет, уедет в город и ученым станет — нам же честь!
— Ученых на свете полным-полно. Гребут деньги лопатой и пишут в книгах: овсяница — сорная трава, вредна для посевов. Как будто я сам не знаю! На кой черт мне в книжках про овсяницу читать? Если хочешь помочь, выходи в поле и работай бок о бок со мной.