4

На шоссе показалась нагруженная сеном арба, и старики, собравшиеся у заглохшего родника, оживились.

Зурия, приставив ладонь козырьком к реденьким бровям, смотрел на буйволов, медленно тянувших арбу по дороге.

— Здорово поработали! Эх, молодость, молодость! Дорого бы я дал, чтобы поспать сейчас на свежем воздухе, в горах!

— Поручи Годердзи любое дело — или одолеет его, или ляжет костьми.

— А сон в горах сладкий, это правда, — согласился с Зурией крикун Габруа. — Я тоже в молодости не раз бывал на Пиримзисе. Стоит там граб посреди луга, старый граб. Мы около него ставили шалаш. Ух и спалось же под этим грабом, ребята! Бывало, навалишь побольше сена, ляжешь, и сверху тоже сеном прикроешься. В траве цветов разных — гибель, и дух от этого сена идет такой, что вдохнешь — и опьянеешь, словно от доброго старого вина. Не успеешь голову положить на изголовье, как уже спишь сладким сном.

— Если бы сено могло усыплять, зимой скотина в стойлах день и ночь глаз бы не размыкала, — хихикнул Ефрем.

— Ты, Ефрем, разве что в глине своей сладко уснешь, — глянул на гончара сидевший рядом Лурджана.

— От глины сон крепкий, что верно, то верно! Кто лег в нее, тот уж больше не просыпался, этого не бывало, — усердно набивая самосадом чубук, проговорил Хатилеция.

— Я не про такой сон говорю, — обиделся Габруа. — Спроси хоть Лурджану, как спится в горах.

— Было б сено — и в поле уснешь как нельзя лучше, зачем тебе горы? — сказал Саба.

— Нет, брат, горы — это горы, летом в горах ночевать — совсем другое дело! — возразил Лурджана. — Вечером мы рано не ложились, правда, Габро? Долго сидели у огня, рассказывали сказки да были… А потом — на боковую. Ночь хороша, а утро еще того лучше. Вылезем, бывало, утром из шалаша, спустимся на речку, ополоснем лицо студеной водицей и такую силу в руках почуем, что еще до завтрака семь-восемь рядов прокосим…

— Мудрено ли — небось Годердзи роздыху не давал. Как попрет впереди, все равно что кабан через заросли, попробуй отстань!

— При чем тут Годердзи? — удивился Габруа. — Нас самих охота разбирала, так и тянуло к работе.

— Отчего же ты в этом году не поехал в горы, Габруа? Видно, тебе летом и на своем балконе хорошо спится.

Габруа насупился:

— Чего мне на старости лет туда-сюда таскаться! Давно уж прошло мое время.

— А ну-ка, пусть Ефрем кликнет — сразу арбу запряжешь!

— Ты ко мне, Датия, перестань цепляться. Я у тебя прямо как бельмо на глазу. Вот будешь в моих годах, тогда со мной разговаривай.

— Десять лет от тебя это слышу, — посмеивался Датия Коротыш. — Так что выходит, с прошлого рождества я уже в твоих годах.

— Годердзи постарше тебя, и намного, — рассердился Зурия, — однако же дома не отсиживается. Чего ты дожидаешься? Ефрем-то твой, видишь, перестал посуду лепить. А у нас народу не хватает!

— Кто тебя спрашивает, когда и куда мне ехать и надо ли мне дома сидеть! — раскричался Габруа. — Что ты мне за указчик? Стоял я когда-нибудь у твоих дверей с протянутой рукой? Заладил — Ефремова посуда, Ефремова посуда… Нашелся второй Годердзи! Мне уже давно за шестой десяток перевалило, я минимум вырабатывать больше не обязан. Что вы ко мне пристали — захочу, выйду на работу, а нет, так не выйду!

— А почему же мы-то работаем-надрываемся? — Саба выковырял кончиком палки камешек из земли и отшвырнул его на дорогу.

— Вольно ж вам с ума сходить, — буркнул Габруа, глядя на подъехавшую арбу.

Аробщик поздоровался с собравшимися и соскочил с арбы. Вытащив из-за отворота войлочной шапочки вдесятеро сложенный кусок газетной бумаги, он оторвал клочок на цигарку.

— Дай табачку завернуть, дядя Ило, а то мочи нет, как хочется затянуться. Папиросы у меня вышли, не курил с самого полдника.

— Много накосили? Кончаете уже, Ника? — спросил Гига.

— Где там — кончаем! Трава — по пояс, густая, не продерешься. Думаю, до конца августа не управимся, даже если очень крепко поработаем.

— До конца августа? — удивился Лурджана и задумался. — Да, знатная, выходит, уродилась нынче трава!

— Такая, что нахвалиться не можем.

— Косцов мало поехало, до самой осени провозятся, — шамкал Зурия.

— Когда назад собираешься, Ника?

— Сегодня выгоню буйволов на ночь в поле, пусть попасутся всласть. А под утро запрягу и на рассвете буду уже далеко за Верхней крепостью.

— Поеду. Была не была — поеду в этом году еще разок. Как будешь отправляться, кликни меня, Ника. Без меня не уезжай.

— Дело нетрудное. — Ника, часто и глубоко затягиваясь, сосал самокрутку.

Раздувая восковые ноздри, Зурия впивал дряблыми старческими легкими пряный дух сухих горных цветов, шедший от арбы.

В вечернем сумраке высокая, груженная сеном арба, перетянутая посередине канатом, напоминала голову какого-то великана с расчесанными на две стороны густыми кудрями.

Ника докурил до конца самокрутку и повернулся к Хатилеции с просительной улыбкой:

— Еще одну, дядя Ило, на дорогу!

Владелец табака пососал чубук, сплюнул в сторону, посмотрел с неудовольствием на присевшего перед ним на корточки аробщика и нехотя потянулся за кисетом.

— Задаром — хоть пулю из берданки.

— Не скупись, дядя Ило, в другой раз у тебя не будет — я угощу.

Аробщик встал, аккуратно заложив свернутую цигарку за отворот шапочки. Потом подошел к арбе, заглянул под ось, приподнял дышло, проверяя, не перевешивает ли тот или другой конец воза, осмотрел ярмо, притыки и вскочил на передок.

— Постой, Ника, подвези уж и меня до дому, надо собраться в дорогу, — не вытерпел Лурджана. — Может, и ты поедешь, Габро?

Габруа, насупясь, отвернулся.

Хворостина, просвистев в воздухе, хлестнула о спины буйволов, и пронзительно заскрипела несмазанная деревянная ось арбы.

— И так уж распух от сна, а еще в горы едет отсыпаться! — хмуро поглядел вслед отъехавшей арбе Габруа.

— Пусть собака на зайца взлает — и на том спасибо. Впрочем, Лурджану я знаю, он там не только спать собирается.

— Что, завидно, Абрия? Что ж ты сам не поехал?

— Мне, если хочешь, мотыгу дай в руки или с серпом на ниву напусти, а косой я сроду не махал, не умею.

— А Датия почему не едет?

— Я за себя двоих сыновей послал, Габро. Мне ведь тоже за шестьдесят, и минимум я уже выработал, да и год еще не кончился. А вот где твои-то парни, почему они не поехали?

— Теперь к моим парням прицепишься? Ведь работы и здесь хватает. Виноградников вон сколько — разве за ними уход не нужен?

— Что верно, то верно — работы виноградарям хватает. Только ведь это твои виноградники, не колхозные. А когда же на колхоз будете работать?

— Ты, Датия, все на мои виноградники косишься. Что ж, порадуйся, отрезали по полоске и у меня, и у моих ребят.

— По справедливости, давно уж следовало бы до тебя добраться.

— Справедливость! Ревазу надо спасибо сказать, а то так и не узнали бы, что люди лишней землей владеют.

— Ты, Гига, вечно в поле, вот тебе и невдомек, что в деревне делается. Народ-то знал, как не знать, — все было известно, да только кто же сам себе враг, чтобы слово сказать?

— А вот нашелся смельчак — и сразу его выдвинули, назначили начальником над всеми полеводческими бригадами.

Зурия изумился:

— Как? Реваза перевели на полеводство? Что еще за новости! Когда это, скажи на милость?

— Вчера на правлении — не слыхал, что ли?

Зурия в сердцах отбросил обструганную до конца палочку.

— Вот уж в самом деле — выдвинули, нечего сказать! Ухоженные, лелеянные виноградники отобрали и отдали в чужие руки! Повезло тому, кто на готовое пришел. Да ведь Реваз дневал и ночевал в виноградниках! Или, по-твоему, там работать легче, чем на полях?

— Работать всюду тяжело, если трудишься на совесть. Только, видишь ли, в полеводстве у нас прорыв, и Реваза назначили налаживать дело. Реваз, дескать, на этот счет мастер… Вот именно — мастер информации писать, — добавил Габруа и подвинулся, чтобы дать место вновь подошедшему.