Иа продолжал свою богатырскую жатву — он прокладывал уже вторую полосу, не обращая никакого внимания на разговоры, которые велись вокруг. Стол перед ним являл картину опустошения — как окрестности Ахметы после набега Шах-Аббаса…
Ефрем смотрел на застольцев простодушным взглядом своих чистых голубых глаз и все силился понять причину внезапной щедрости обычно прижимистого хозяина…
— Ну, что там с посудой слышно, Тедо?
Тедо пропустил его вопрос мимо ушей.
— Переменить председателя не трудно — стоит только захотеть, Сико.
— Ничего у нас не выйдет, Тедо. Во-первых, у него в районе дела куда как хороши, секретарь райкома нас ни за что не поддержит. Да и народ не скажу, чтобы уж очень его не жаловал. Ну и дело он делает не хуже любого другого.
— Дело делает? Какие им сделаны дела? Вместо того чтобы устроить сушилку, свалил в поте лица выращенную отборную пшеницу на гнилой крыше хлева, чтобы она потом перемешалась с навозом. Может быть, в этом его дела и заслуги? Народ, говоришь, его жалует? Ну-ка, спроси хоть Ефрема, по душе ли ему Нико? Заставил бедного человека есть хлеб, замешенный на навозной жиже! И кто тебе сказал, что у него в райкоме дела хороши? Думаешь, у Соломонича только и света в окошке, что твой Нико? Как бы не так! Нико шатается, как больной зуб, — привяжи ниточку да дерни, он и вывалится из гнезда. Почему ты думаешь, Сико, что у нас ничего не выйдет?
— У Сико свои расчеты, — ехидно улыбнулся Маркоз. — Ему обещан жирный кусок. Как соберется в следующий раз правление, так все и оформят.
Тедо насторожился:
— Что, что? Какой жирный кусок?
Сико бросил на Маркоза изумленный взгляд.
— Нико собирается передать ему виноградарскую бригаду, — сказал Маркоз. — Так что он теперь будет вместо Реваза.
— Ого! — удивился Тедо. — А что сам Реваз говорит? Или его даже не спрашивают?
— Что он может сказать? Пока упирается, но его обломают, будь спокоен. С райкомом уже согласовали.
— Но ведь Реваз самый лучший бригадир и его бригада первая в колхозе. Райкому это хорошо известно.
— Потому его и переводят. Наш колхоз перевыполнил план по пшенице, но урожайность была далеко не высока: в среднем семь и семь десятых центнера с гектара. Об этом в райкоме тоже прекрасно знают. Полеводство у нас отстает, и нужна крепкая рука, чтобы его подтянуть. Вот Реваз и будет поднимать урожай. Так что ему честь оказывают…
Сико все больше удивлялся: «Ну и Маркоз! Уже успел пронюхать. Каким образом, спрашивается, откуда?»
— Значит, кончилась для Реваза сладкая жизнь — не видать ему больше ежегодной премии?
— Похоже, что кончилась. Партия поручает ему отсталый участок — и все. Он обязан подчиниться.
— Хитер дядя Нико! Ну как Реваз может выправить полеводство? Что он — колдун? Все равно, до тех пор, пока не станем сеять эту ветвистую пшеницу, урожайность на наших землях не поднимется. А виноватым теперь будет Реваз. Нико на него станет всех собак вешать. Дескать, бригадир относится к делу с прохладцей, не обеспечил ухода за посевами. А раз так, то долой бригадира, гони его взашей! Вот и конец твоему Ревазу! — Тедо швырнул на тарелку обглоданную кость.
Маркоз глянул на Сико и подмигнул ему с лукавой улыбкой:
— Ну, старина, что ж ты понурился, как осел нашего Ии? Слышишь — счастье к тебе в дверь стучится!
— Эй, Маркоз, в который раз тебе говорю — оставь моего осла в покое! Вечно ты его приплетешь ни с того ни с сего. Что ты над ним насмехаешься, чем ты сам лучше его? Голосом или рожей? Я тебе покажу, паршивец, в собачьем корыте крещенный, как моего осла…
— Ну-ну, перестань, дядя Иа, успокойся, сиди — видишь, человек пьян, сам не понимает, что говорит! — Сико с трудом удержал на месте разгневанного Иу, вцепившись в него что было сил.
— Пусти меня! Пусти, я ему покажу, как над моим ослом издеваться! Ах ты мой славный ослик, пышнохвостый мой!.. Чтобы из этакой вонючей пасти да про тебя такие слова… Пусти меня, говорю, я ему сейчас…
Маркоз попросил прощения у Ии, признал свою вину перед его ослом и получил возможность вернуться к чрезвычайно важному для него разговору.
Вошла хозяйка и унесла чахохбили на кухню, чтобы подогреть.
Иа проводил взглядом уплывшее от него блюдо с чахохбили и потянулся за основательным куском лопатки, оставшимся от говяжьей хашламы.
Окинув взглядом стол, Маркоз поднял стакан и обратился к Тедо:
— С этого дня считай меня за брата. Обещаем всегда стоять друг за друга, и пусть нам будет так же легко довести это дело до конца, как ослу нашего Ии перебраться с полной тележкой через Лопоту во время засухи.
Иа оторвался от кости, трещавшей у него на зубах, глянул мутными глазами на противоположный конец стола и медленно поднялся с места.
— Ты опять?.. Ах, чертов ублюдок!.. Ты моего осла?.. А ну-ка, погоди!.. Сколько тебе говорить?.. Да мой осел тебя и всех твоих…
Пошатываясь, брел Иа вдоль стола и угрожающе размахивал полуобглоданной говяжьей лопаткой.
Шалва, оглянувшись на отца, пошел ему навстречу. Он отобрал у пьяного кость и со злостью швырнул ее в окно.
— Жрешь — так сиди, жри, а нет — убирайся отсюда!
— Ты посмотри на этого щенка! Ах ты, в собачьем корыте крещенный! Ну-ка, постой, я тебя…
Тедо очнулся от своих мыслей, встал, сдвинув брови, вырвав гостя из рук своего отпрыска и, бормоча ему что-то на ухо, повел к двери.
Минут через десять он вернулся, остановился на пороге и обвел взглядом оставшихся гостей.
Нет ли за столом еще кого-нибудь, чье присутствие здесь вовсе не нужно? Никогда еще с ним не случалось подобной глупости — что ж он сегодня сошел с ума? С чего это он решил, что вечно корпящий над своим горном кузнец, гордец садовник и этот пустобрех Иа могут ему на что-нибудь пригодиться? В особенности Иа… Как это Тедо вздумал ему довериться? Может, потому что хочет заполучить его в сваты? Но Шалва говорит, что девка шьется с Шакрией Надувным. Что-то об этом никто не слыхал. Наверно, вранье. А девушка — молодчина, и притом красивая. Немного язык у нее длинен, но это не беда, она еще ребенок… Кто тут еще остался? Маркоз… Маркоз целится на место председателя сельсовета, и вся его надежда на Тедо. Этот несчастный бессловесный Бегура пришит к Маркозу — куда тот, туда и он. Гогия безбородый умом не блещет, почитай что дурачок, да и всю жизнь провел у Тедо на задворках. Ефрем родного отца продаст за гончарный круг да за глиняную посуду…
— Иди сюда, садись, Тедо, — показал на место около себя Маркоз. — Человек ты умный, — так вот, скажи, пожалуйста, какого черта ты собрал у себя весь этот базар? Если собираешься что-то втихомолку наладить, зачем же начинать с колокольного звона да с барабанного боя?
— А ты чего с этим полоумным сцепился? Знаешь ведь, когда он напьется, не дай бог не то что его осла, а бузину, что растет у него во дворе, худым словом помянуть: голову отъест!
— А я нарочно его подзадоривал. Не хочу, чтоб он у меня под боком сидел. Разговор у нас о важном деле — так на что мне тот, кто в нем не замешан?
— Я думал, и он будет с нами заодно. В прошлом году Нико отобрал у него дубовые колья — самого заставил привезти на колхозный двор. Колья были один к одному — Иа их ночью на Алазани нарубил и привез на своем осле. Я-то знаю, кто на него донес, но он сам подозревает племянников Нико, молодых Баламцарашвили.
— Да ну его к дьяволу, этого Иу, вместе с его ослом, да и вместе с молодыми Баламцарашвили! Мне-то какое до них до всех дело? Ты лучше вот что скажи: как это вышло, что у Наскиды не оказалось земельных излишков?
— А тебе никогда не приходило в голову, что Наскида-то из Акуры и что у него там тоже могут быть и дом и участок.
— Так, значит, ежели к слову сказать, Тедо, как там насчет посуды? Что слышно?
Хозяин дома взглянул искоса на гончара и нахмурил лоб.
— Постой, Ефрем, не прерывай ты человека на полуслове.
— Что, что? — не мог скрыть нетерпения Маркоз.
— А то, что Нико и Наскида друг дружку выгораживают. Наскиде в Чалиспири не полагается ни одной сотки, потому что в Акуре у него полная норма. А Нико ему и дом здесь построил, и виноградник за ним записал.