— Зачем же из страха перед волком самим резать своих овец?

— Незачем. Когда будут у нас на это время и средства, построим.

— А зачем форме пылиться на складе? Как говорится, что мертвый, что без вести пропавший — какая разница?

— Нет, лучше пусть моя корова издохнет у меня в стойле, чем доится на чужом дворе.

— А если я вас попрошу?

— Ничего не выйдет. Во-первых, из того, что там есть, на тебя ничего не придется. А во-вторых, твой мяч и твое поле не здесь… Главное, что у этих полоумных и без формы дурости вдоволь. На Сабеду Цверикмазашвили собака и та не залает, а они ей огород разорили.

— Собаки на Сабеду не лают, а вот львы…

Дядя Нико снова заложил руки за спину.

Нагнув голову, ходил он по кабинету, чуть приседая на ходу и слегка пожевывая губами кончик правого уса. Потом вдруг остановился перед собеседником:

— Льву, если уж на то пойдет, свойственно рычать, а не лаять… А тебе я вот что скажу, сынок: приехал в гости? Добро пожаловать, приняли тебя с открытой душой. Погуляй в деревне, отдохни, полюбуйся на родные места, поешь-попей вволю и уезжай. Что толку тебе якшаться с мальчишками? Слыхал я, собираешься учиться и дальше. Что ж, неплохо! Будешь гордостью родного села. А впутаешься в эту шайку — только имя свое осрамишь. Белке положено орехи грызть, а козе — ветки обгладывать. Каждый на этом свете к своему делу приставлен. Как говорится, Лазарэ не обут, а тебя заботы грызут? Скучаешь без дела и не можешь занятие себе найти? Иди к нам, в колхоз, подсоби в работе — не задаром, трудодни начислим. Если другие с одним гектаром виноградника не могут справиться, то тебе, наверно, и три покажутся пустяком. А люди скажут: вот, ученый человек, а не гнушается с нами вместе работать.

Шавлего понял, что слова его падают на бесплодную почву. Он подумал: «Не свалится дерево, сколько ни махай топором издалека. Надо вплотную к нему подойти и ударить под самый корень».

Твердый взгляд его скрестился с насмешливым взглядом прищуренных глаз. Он поднялся с места.

Выйдя из кабинета, Шавлего, перед тем как спуститься с лестницы, обернулся к провожавшему его председателю:

— Так, если я подам заявление, примете в колхоз?

— Ты только попросись — завтра же бригадиром назначу. Буду считать, что уже в коммунизм вступаю — при коммунизме ведь все бригадиры будут с высшим образованием.

— Не только бригадиры, но и рядовые колхозники.

— Да, да, и рядовые, конечно.

— Тогда не останется в деревне ни одной Сабеды.

— И ни одного Солико.

— До свидания, дядя Нико.

— Будь здоров, сынок.

— Еще раз спасибо за то, что вытащили когда-то из лужи.

— Это пустяки. Ты парень умный, так уж поостерегись, как бы снова в лужу не угодить. А то ведь дурень Бегура на этот раз не за буйволенка, а за слона тебя примет.

4

Прислонившись к резному балкону, Русудан смотрела из-под полуопущенных век на деревню, раскинувшуюся внизу и озаренную лунным светом. Вдали туманно вырисовывались очертания Цив-Гомборского хребта. Напротив, в долине, смутно виднелся белый храм Алаверди и чернела роща, пересеченная алюминиево-серой полосой Алазани. Вокруг царила тишина, нарушаемая стрекотом кузнечиков да изредка жалобным криком совы. Таинственно шелестела во дворе под налетающим порой ветерком листва старого дуба. Чуть покачивались на опытном участке высокие стебли кукурузы, светлыми квадратами вырисовывались рядом скошенные делянки пшеницы и ржи.

Месяц, взгромоздившись на вершину Сатали, глядел сквозь просвет в облаках на спящий мир. Временами снизу из деревни, полого спускавшейся к долине Алазани, доносились далекие, приглушенные расстоянием человеческие голоса.

Вдруг протяжная, задумчивая песня аробщика послышалась в ночной тишине.

Какой-то добрый молодец, видно, возил в эту ночь сено с горы Пиримзиса и поверял своим крепконогим буйволам или тихой, погожей ночи печаль одинокой души.

Баюкающе-нежно плыла грустная мелодия, лаская слух Русудан. Легким шепотом проносилась она над садом, переливчато стлалась по земле, взмывала жаворонком в поднебесье и расточалась там в лунном сиянии.

Так задушевна, так простодушно-трогательна была эта тихая жалоба, что проникала слушателю в самую душу, наполняя его сочувствием к судьбе певца.

А певец, тоскуя, возвещал всему миру, что отвергла его девица-красавица, близко к себе не подпускает, забыла о счастливых часах, проведенных с ним, и нашла себе другого, а он, как одинокий олень, бродит без подруги по этому свету, полному счастья и любви.

Долго жаловался певец ясному месяцу, горам, полям, деревьям и молчаливым буйволам на бессердечие своей присухи, а под конец запел звонче, задорней и объявил с угрозой, что есть у него конь — обгонит летящего сокола, есть бурка — не пропустит и капли росы, есть ружье — разнесет скалу с одного выстрела, а сам он, юноша-барс, побратается с темной ночкой, убьет жениха любимой, а ее укутает в бурку, посадит в седло перед собой и увезет далеко-далеко в горы, где облака сшибаются лбами, как туры, и сверкающие клинки молний обламываются об утесы.

Девушка слушала затаив дыхание, но вот песня понемногу стихла, смешалась с плеском и лепетом протекающей рядом Берхевы.

Опять вокруг воцарилось молчание.

Только кузнечики не умолкали, и без конца длился их назойливо однообразный концерт.

Только гукал филин где-то на краю сада.

Только обмелевшая от засухи Берхева, журча, бежала под гору, чтобы прильнуть к груди матери Алазани, с ласковым бормотаньем встречающей свое любимое дитя.

Напрасно дожидалась девушка продолжения песни. Убедившись, что певец решительно замолк и что заглохший напев не зазвучит сызнова, она погрузилась в воспоминания.

«Кто этот аробщик? Как чудесно он пел! Одиночество, неразделенная любовь — все было в этой песне… А разве сама она не ходит по земле одна, без друга жизни? Где только она не побывала, сколько чего видела! Училась в институте, потом работала — и за все это время не встретила никого, кто стал бы ей дорог. Поклонников у нее было много, но она ни на ком не остановила своего выбора. Здесь, в деревне, в этом уединенном доме на самой окраине села, одно время какие-то не в меру ретивые обожатели донимали ее, но спасибо Закро, он ее выручил, поклялся на людях: «Кто посмеет тронуть хоть волос на голове у нашего агронома, тот даже в Дагестане от меня не спрячется!»

И всякий, кто знал этого парня, понимал, что он исполнит свое обещание.

Отец Русудан, телавский агроном, как-то побывал в Москве, на Сельскохозяйственной выставке, и привез оттуда один-единственный колос ветвистой пшеницы. Он разделил свой двор в Телави на грядки и посеял вместе с другими опытными зерновыми культурами семена из этого колоска. Ухаживал он за посевами любовно и тщательно, лелеял их, как младенца: поливал водопроводной водой, предварительно распустив в ней перепревший навоз, полол, перекапывал…

В первый год густо поднявшуюся ниву побило градом — едва удалось спасти два-три стебля. На второй год в грядки забралась свинья — перерыла, перетоптала посевы, сожрала молодые растения с корнями. Разъяренный агроном схватил ружье и всадил пулю в сытое, разнеженно похрюкивающее животное. Единственный уцелевший — хотя и поврежденный — колос он выходил, как выхаживают больного, трясся над ним всю весну и все лето и в начале августа вылущил из этого последнего колоса тридцать два полновесных зерна.

В страхе за судьбу своих посевов, агроном перерезал всех кур и поросят, так что во дворе у него не осталось никакой живности. На следующий год из посеянных им тридцати двух зерен выросли триста сорок семь колосьев. Агроном удвоил и утроил свои заботы, как говорится, ветерку не давал дохнуть на нежные всходы. Стоило небу затянуться облаками, как он бросал все дела, где бы ни был и чем бы ни занимался, бежал домой и натягивал над делянкой, между столбами, установленными в четырех ее углах, широченный брезент, чтобы защитить ниву от возможного града. Русудан сидела целыми днями с книжкой около грядок, в тени виноградной беседки, и непрестанно махала длинным, гибким прутом, отгоняя воробьев.