Разразилась мировая война, и молодежь забрали в войска. Из дома Годердзи увели только коня, но Тедо не захотел расстаться с любимым своим гнедым и пошел на войну добровольно.

Три года гонял своего текинца по карским и ардаганским землям Тедо, а когда турецкий солдат убил под ним его гнедого жеребца, он разрубил аскера от плеча к плечу и поклялся не возвращаться домой без бодрого скакуна.

Когда русско-турецкий фронт развалился, Тедо подвесил к поясу несколько гранат, опоясался в три обхвата патронташами, подстерег на дороге у Кара-Кургана турецкого офицера и, отправив турка к праотцам вместе со всеми его приспешниками, увел из Сарыкамыша в Грузию двух великолепных коней.

В Тбилиси меньшевики отобрали у него обоих. Однако он не сдался: улучив минуту, вывел из стойла лучшего из двух, двумя выстрелами сбросил с седла посланного за ним в погоню гвардейца и затерялся в ночной темноте.

Вернувшись в Чалиспири, Тедо нашел свой дом заброшенным и обезлюдевшим. Двор и огород заросли жесткой, высокой травой, в винограднике неподрезанные лозы стлались по земле между поваленными кольями. В колючей изгороди зияли проломы, на крыше дома не хватало черепиц, сквозь отверстия виднелись почерневшие от солнца и дождя стропила. Ржавый замок болтался на закрытых дверях.

От соседей Тедо узнал, что мать его умерла от воспаления легких, а отца за связь с «бунтовщиками» однажды ночью увел какой-то представитель власти. Позднее этого человека нашли на берегу Лопоты — обезоруженным и с рассеченной головой.

С того дня след Годердзи затерялся и обнаружился вновь, лишь когда одиннадцатая армия перешла в студеный февральский день через Метехский мост и вступила в Тбилиси.

Шли годы. Во дворе у Годердзи, радуя взор хозяина, всегда щипал траву породистый жеребец.

Конь этот однажды попался на глаза начальнику Чрезвычайной комиссии уезда, и тот через посланного попросил Тедо уступить ему жеребца.

Тедо сразу стал мрачнее ночи и глухо пробормотал:

— Убью!..

Годердзи посоветовал ему убраться от греха подальше. И Тедо, оставив двух смуглых мальчишек на попечение жены, оседлал своего вороного, перекинул через плечо любовно вычищенное ружье и ушел в горы чабаном вместе с недавно обобществленным овечьим стадом.

Спускался он с гор редко и домой приходил поздно вечером. А на рассвете, затискав и зацеловав уже порядком подросших сынишек, возвращался в отару.

Так шло до тех пор, пока «чертов» начальник не сложил голову где-то в Магранском лесу в стычке с бандитами.

Но и Тедо ненадолго пережил его. Как-то хищный зверь напал на отару, испугал жеребца, и тот свалился с обрыва в ущелье Дилангисхеви.

Хозяин лошади пошел по следам зверя.

На другое утро чабаны нашли его на дне ущелья, в камышах на берегу речки, — он лежал мертвый, в обнимку с огромным медведем, в боку у которого торчал всаженный по самую рукоять кинжал…

И когда Шавлего вспоминался отец, неизменно приходили ему на ум слова народной песни:

В это утро Шавлего почему-то снова вспомнился отец, и захотелось ему побродить по горам, самому поохотиться на медведя. Сейчас медведей, наверно, много — и всех их так и тянет к алхаджам, к стоянкам отар. Впрочем летом, после недавней линьки, мех у них незавидный…

Шавлего оторвал взгляд от зубчатой линии Кавказского хребта, окутанного рассветным туманом, и перевернулся на другой бок.

На балконе умывалась Нино.

Во дворе мать кормила борова, помешивая в бадье болтушку из кукурузной муки и рубленых листьев и отгоняя сбежавшихся отовсюду кур. Проголодавшиеся куры не отступали — лезли прямо в бадейку и с кудахтаньем, хлопая крыльями, расхватывали корм. Время от времени солидный, степенный боров выходил из себя и поддевал рылом какую-нибудь нахальную птицу. Та с отчаянным клохтаньем отлетала в сторону, клочья пуха взмывали в воздух, а боров продолжал уписывать свой завтрак.

Шавлего приподнялся на подушке, поглядел вниз и удивился.

Под стулом, на пожухлой от зноя траве, стояли рядышком те самые, украденные у него на Алазани ботинки; сверху их прикрывали свисавшие со стула аккуратно сложенные брюки. У изголовья была воткнута в землю его удочка — леса тихо покачивалась под утренним ветерком, на крючке извивался толстый коричневый червяк.

Шавлего вскочил и внимательно осмотрел свои потерянные и вновь обретенные вещи. Потом натянул брюки.

— Все честно возвращено — даже червяка не забыли! — Он осторожно снял с крючка приманку и швырнул в огород.

Тут Шавлего вспомнилось вчерашнее приключение, и смысл происшедшего стал ему понятен. Он крикнул невестке, возившейся наверху, на балконе:

— Нино, когда Тамаз проснется, пошли его к дедушке Ило. Пусть скажет Шакрии, чтобы вечером заглянул ко мне.

В открытые окна вливалась утренняя прохлада. Уличный шум приглушенно отдавался в кабинете.

Секретарь райкома подошел к окну, посмотрел сверху на свою машину и удивленно покачал головой: дверца «Победы» была открыта, шофер сидел, поставив ноги на тротуар, боком к рулевому колесу, и читал книгу.

«Сколько он читает! Да и разве только он один? Я же не раз замечал, что нынче все шоферы стали любителями чтения. Глядишь — из нагруженного через край семитонного «МАЗа» вылезет перепачканный в масле и солярке ражий парень, вытащит из-за спинки своего продавленного сиденья затрепанную книжонку и уткнется в нее — головы не поднимет, пока грузчики не опорожнят кузова. Газету они всегда носят с собой в кармане и норовят стать в очередь перед киоском за новыми журналами. Народ встряхнулся, вышел из спячки, стал вон какой образованный — в наши дни чуть ли не у каждой семьи есть своя домашняя библиотека. Но, может, это только у меня в районе? Однако кто же станет заниматься делом, если все будут читать? Ну, собственно, такой опасности пока нет, не так уж они углублены в книги… Но почему же дело все-таки не делается? Почему до сих пор никак нигде не наладится организация труда? Вот завтра приедет из Тбилиси Алавердашвили, состоится совещание передовиков сельского хозяйства района, а следом — такое же в республиканском масштабе. Надо подобрать кандидатов. Кого из нас послать? Ну, прежде всего, разумеется, из Акуры. Впрочем, нельзя же всюду совать эту Акуру? Может быть, лучше Кисис-хеви? Нет, у кисисхевцев вечная тяжба с Шалаури из-за спорной межи. Никак не могут поделить поле за оврагом! Осенью кисисхевцы вспахали его и засеяли пшеницей, а весной шалаурцы пришли с плугом, загубили густые и уже высокие всходы и посеяли кукурузу. Совсем с ума сошли! А повредили-то ведь всему району! Надо было не ограничиться выговором, а снять обоих председателей, чтобы другим неповадно было. А дело все же не движется вперед. Животноводство отстает, полеводство по-прежнему на низком уровне… Но не беда-еще год-другой, и мой район будет утопать в пшенице, Всем колхозам прикажу сеять ветвистую.

Эта девушка для меня просто золото, цены ей нет! Ну, а животноводство? Пастухи говорят: летом трава даже и в горах от зноя пересыхает. Врут! В горах засуха не страшна — сами они плохо за стадом следят, мошенники! Чего им не хватает? Потребовали сапоги — я им выдал. Дождевики понадобились — пожалуйста. Бурки — нате, получайте. В каждый колхоз послан свой, особый ветеринарный врач. А чем они порадовали? Во многих деревнях еще даже не приступали к закладке силоса! Только в Чалиспири заполнена уже одна яма и рубят корма для второй… А может быть, обманывает меня старый волк? Надо бы поехать к нему, проверить самому, убедиться…»

Секретарь райкома отошел от окна и принялся мерить шагами кабинет. Долго он ходил по уложенному елочкой, похожему на какую-то перекошенную клавиатуру паркету. Потом остановился, глядя на чуть заметную игру красок в гранях хрустального графина.

«Избалуешь человека — он себе подремывает или же осаждает требованиями: того нет, этого не хватает, оттого и дело не делается… Удивительно, как это люди управляют государствами, когда и одним-то районом так трудно руководить! Никак с людьми не сладишь, ничего не помогает: ни выговоры, ни снятие с работы… Иных даже исключение из партии ничему не научило. Вечно я путаюсь в этой дилемме: исключить провинившегося из партии и дать ему, что называется, «волчий билет» — значит выбросить его за борт, обездолить семью, словом, погубить человека. А снять с одной ответственной работы и послать на другую — значит оставить его, по сути, безнаказанным. На новом месте он начнет все сначала, уверенный, что, если даже погорит опять, все равно без дела не останется. Взять хотя бы бухгалтера-ревизора. Прежнего я заставил собрать пожитки еще в прошлом году. Приехал новый, и что ж — года еще не прошло, а он уже заполучил земельный участок в самом центре города и строит себе роскошный дом. А на какие средства? На зарплату? Сколько он получает? Есть, пить, одеваться, жену и детей содержать ему не нужно, что ли? Скоро он купит машину, как другие. Впрочем, может, он окажется умнее своего предшественника и побоится толков, не станет покупать машину, зато будет копить денежки в предвидении «черного дня».