Варден встал, надел шляпу, потом, поколебавшись, снова снял ее.

Секретарь райкома подумал, что обычаям гостеприимства не следует изменять даже и с таким гостем, как Варден, и достал из маленького изящного шкафчика бутылку коньяку.

— Как говорится, гость от бога. Выпьем по стаканчику?

Варден, не глядя на него, засунул в карман платок, который все еще держал в руке.

— Спасибо, Соломонич, благодарю за ласку.

Он надел слегка дрожащей рукой шляпу и вышел.

3

Бригадир еле протиснулся с толстым своим животом между столбами садовой калитки и окликнул полольщика:

— Здравствуй, Ефрем.

— Здравствуй, Тедо! Где это ты был? Каким ветром тебя сюда занесло?

Бригадир направился к персиковому деревцу у изгороди и присел на увядшую от зноя траву.

— Да вот, пошел поглядеть на ручей. С тех пор как Миха уволился, воды как будто стало поменьше. Габруа говорит, Муртаз кому хочет, тому и дает воду без очереди. Сам будто бы видал.

— Засуха! — коротко отозвался Ефрем, воткнул мотыгу в разрыхленную почву и присыпал землей, чтобы отсыревшая рукоятка не высохла на солнце и не расшаталась.

— Перекапываешь? А что Сабеда сказала? — спросил Тедо, подвигаясь, чтобы дать Ефрему место под деревом.

— А что ей говорить? Начальство мне эту землю прирезало, кто станет Сабеду спрашивать?

— А жалко ее, беднягу. Что у нее есть, кроме этого виноградника? Так и тот урезали!

— Были излишки — вот и отобрали.

— Это само собой — если у кого есть излишки, надо отбирать. Только что ж тебе такие чахлые лозы достались? Есть хоть на них виноград?

— Кое-где есть.

Бригадир снял шапку, вытер потный лоб и прислонился спиной к изгороди из сухих виноградных сучьев.

— Хитер Нико! И Сабеду уязвил в самое сердце, и тебя задобрил.

Ефрем силился понять, куда он клонит.

— Разве он не мог бы найти для тебя где-нибудь полоску получше? — продолжал Тедо. — Но ведь Нико чем дальше, тем больше все только своим родичам гребет, никого, кроме них, за людей не считает. Всех Баламцарашвили обогатил, добром засыпал. Где только не увидишь хороший виноградник, спроси, кто хозяин, — окажется или двоюродный брат Нико, или свояк, или шурин… А зайди в контору, посмотри списки, многие ли из них вырабатывают обязательный минимум? Навряд ли — да и что удивительного, небось едва управляются с приусадебными участками. Куда им еще в колхозе трудиться? А тебе Нико швырнул как милостыню эти одичалые три ряда…

— Ничего не поделаешь, — покорно склонил голову Ефрем. — Он в деревне хозяин, как он мне прикажет, так я и должен осла привязать.

На лице Тедо, испещренном веснушками, как яйцо перепела, заиграла неприятная усмешка.

— Хозяин! — тихо, как бы про себя, проговорил он и взглянул в глаза Ефрему. — А ведь, когда председателем был я, ты имел в личном пользовании виноградник получше.

— Ну имел, а вот объединились и забрали его, включили в общественные земли.

— Хороший был виноградник, оттого и включили. Разве Нико не мог обойти стороной твой участок? Стоило ему захотеть…

— Почем я знаю, мог или не мог, а вот забрали.

— А теперь у тебя один клочок здесь, другой там — вот и разрывайся между ними.

— Так уж мне досталось — в разных местах. Что поделаешь!

— Сколько ты с этой несчастной полоски возьмешь? — не унимался бывший председатель. — Не прокормит она тебя! Ты хоть посуду мастеришь потихоньку?

Ефрем бросил на бригадира подозрительный взгляд.

— Какое там… Разве Нико даст кому своевольничать?

— А при мне, помнишь, тебе даже дрова для обжига привозили на колхозных буйволах.

— Недаром же мы с тобой кумовья?

— А однажды я одолжил тебе мою собственную лошадь с телегой.

— Так ведь и я не оставался в долгу — треть-то ты забирал!

Бригадир замолчал, привалился лохматой головой к забору и лениво обмахнул шапочкой лицо.

Из виноградника веяло зноем, сладковатый дух незрелого винограда, смешанный с запахом перекопанной сухой земли, бил в ноздри. Легкая тень стлалась по земле от чуть пожелтелых по краям резных листьев, прикрывающих совсем еще зеленые мелкозернистые кисти. Обжигали проникшие сквозь просветы в листве солнечные лучи. Раскаленный воздух дрожал и переливался над. обрезанными верхушками виноградных кустов.

Тедо обмахнулся еще раз своей шапочкой и посмотрел на гончара.

Ефрем, лежа на боку, задумчиво ковырял землю сухим виноградным сучком. Седой вихор торчал из дыры в рваной войлочной шапчонке, сдвинутой у него на макушку.

— А ты не хотел бы по-прежнему делать посуду и возить ее по деревням для обмена?

Ефрем мельком испытующе глянул на собеседника.

— Где ж я ее стану делать? Мастерскую-то мою запечатали.

— Запечатали? А ты сургуча не бойся, открой ее, достань глину и замеси.

— А посуду когда делать? Кто мне позволит?

— Я.

Ефрем сел и посмотрел в лицо бригадиру долгим вопросительным взглядом. Глаза Тедо, окаймленные морковно-рыжими ресницами, и сами казались красными, как у кролика.

— Ты? Как это ты мне позволишь?

— А вот так… Я тебя извещу — тогда вечерком выходи ко мне и Ило с собой прихвати. С перекопкой скоро разделаешься?

— Я бы уж третьего дня закончил, да пришел Маркоз и помешал, велел в поле идти. А вчера я Реваза испугался.

— С чего это?

Ефрем удивился:

— А ты не помнишь, что он тогда на собрании говорил?

— Что ж, что говорил! Пока еще у нас Нико начальник.

— Третьего дня, до того как пришел Маркоз, был тут Реваз. Постоял, поглядел на меня насупясь и говорит:

«Ты все ж таки хочешь настоять на своем?»

«Что же, говорю, мне делать? Записали участок за мной, не оставлять же его так, надо перекопать».

«Ты, говорит, и за своим-то виноградником не ухаживаешь как следует, а еще на чужой заришься?»

«А это, говорю, теперь не чужое, а мое».

«Так не отступишься?» — спрашивает.

«Как же я отступлюсь, говорю, когда мне правление приказало? Ты же сам там присутствовал».

Больше он ничего не сказал, повернулся и ушел. А ночью… — Ефрем поглядел по сторонам и понизил голос: — А ночью я своими глазами видел, как он обмерял виноградник бухгалтера.

— Что? Что ты говоришь? — насторожился Тедо. — Виноградник бухгалтера обмерял?

Ефрем приподнялся, посмотрел через изгородь на проселок и, убедившись, что там никого нет, снова сел.

— А потом я его потерял из виду. Только слышал, как затрещала изгородь. Сдается мне, он в твой ячмень перелез.

— Почему ты решил, что это был Реваз?

— Узнал его.

— Зачем же он обмерял?

— А черт его знает! — пожал плечами гончар. — Мало ли что могло ему на ум взбрести.

Тедо долго не говорил ни слова. Молча сидел он, время от времени приглаживая волосатой рукой жесткие, стоящие торчком вихры. Потом встал, велел напоследок Ефрему не забывать о сегодняшнем разговоре и, беспечно напевая себе под нос, направился к проселочной дороге.

А вечером дядя Нико дважды снимал и снова надевал очки, глядя на лежавшее перед ним заявление и не веря своим глазам — в самом ли деле под заявлением стоит подпись Нартиашвили? И тот ли это Тедо Нартиашвили или вдруг объявился в Чалиспири другой человек с такими же именем и фамилией…

— Это ты писал? — все не мог он победить сомнение.

— Разве не видишь — моя рука.

— Рука-то твоя, а вот кто это придумал?

— Чья рука, тот, стало быть, и придумал.

— Гм!.. С каких это пор ты стал так болеть душой за колхоз?

— С тех самых пор, как вступил в него.

— Так почему же ты до сих пор ни разу не вспоминал, что тот твой участок у засохшего тополя составляет излишек против законной нормы?

Бригадир, раздосадованный такой настойчивостью дяди Нико, нахмурился и, помолчав, ответил:

— Обмеров давным-давно не было… Вчера утром я сам смерил участки, и тот, на котором я посеял ячмень, оказался излишним.

— А может, не этот участок лишний, а тот виноградник, где у тебя кусты отборного «саперави»?