Нико сидел и молчал, устремив взгляд на женщину, озаренную тусклым отсветом огня. С тех пор как он в ненастную ночь покинул с угрозами этот дом, ему ни разу не довелось увидеть ее так близко. Она казалась еще более молодой и свежей, чем раньше. Что-то новое, незнакомое ему вошло в жизнь Марты и наложило на нее свою печать. Каким-то тихим светом-отблеском внутреннего тепла и нежности лучились ее лицо и взгляд.

Марта, со своей стороны, тоже успела разглядеть гостя; сердце у нее невольно сжалось. Обычно чисто выбритые, щеки Нико на этот раз были покрыты трехдневной щетиной. Густые черные усы заметно посеребрила седина. Узкие глаза были обведены темными кругами, и в умном взгляде их отражалось затаенное горе. Скользнувшая по толстым губам невеселая улыбка позволила Марте еще глубже заглянуть в душу ночного гостя.

— Давно я тебя не видела — разве что издали. Как поживаешь, Нико?

Хорошо знакомый грудной, теплый голос стал, казалось, еще ласковей. Легким хмелем разлилось по жилам Нико ее вкрадчивое воркованье.

— Сказать тебе на манер Купрачи — поживаю, как царь Ираклий после Крцанисской битвы.

Марта ласково улыбнулась ему.

По-прежнему обжигали карие, полные медового мрака глаза. По-прежнему пьянили коварной многообещающей улыбкой пухлые, манящие сладостью сгущенного виноградного сока губы…

Нико вспомнил, как третьего дня хитрил и ловчил, чтобы заставить Надувного послать его на бывшее болото. Правда, в Маквлиани он стоял как консультант, над головой у виноградарей, сажавших лозы. Но природная гордость и приобретенная за долгие годы привычка мешали ему терпеливо сносить новоявленные хозяйские замашки вчерашнего шалопая, молокососа. Сердце Нико было переполнено горечью, его жгло неодолимое желание излить перед близким человеком скопившиеся за все эти дни желчь и досаду… Близкие и родичи окружают его заботой. Георгий целыми днями не отходит от него ни на шаг и пророчит Нико возвращение на должность председателя, но… Но Марта для него — совсем другое. Она ему ближе и незаменимей всех родичей и друзей… И вот третьего дня он добился того, что Надувной послал его на бывшее болото. Там женщины сеяли арбузы. Дело это они закончили быстро и собирались затем помогать молодежной бригаде сажать виноградные лозы…

Двух женщин увидел он на берегу Алазани: жену Иосифа Вардуашвили — Тебрию и жену… Како — Марту.

Скрытый частой ольховой зарослью, Нико стоял и смотрел, как, освежив лицо алазанской водой, вытирала его передником бывшая невестка Миха Цалкурашвили. Засученные выше локтей рукава открывали белые, полные, красивые руки. Густая масса черных волос увенчивала красивую голову. Высокая, округлая, точеная шея гордо возвышалась над широким вырезом платья. Мокрые завитки на затылке блестели под солнечными лучами. Словно ослепленный этим блеском, бывший председатель прищурил глаза и некоторое время, замирая от сладкого чувства, прятался в ольховнике. Но потом… Потом решил, что лучше попасть волку на зубы, чем Тебрии на язык, и предпочел убраться оттуда подальше.

А Георгий предсказывает, что придется ему еще сидеть в председательском кресле…

И в самом деле — надолго ли хватит охоты и интереса этому молодому пришельцу? Он ведь человек городской — вытерпит ли, сможет ли жить годами в деревне? Руководить колхозом — это тебе не то что диссертации писать! Скоро, скоро ему надоест эта нервотрепка, и он сам откажется от нее. А умен, чертов сын, — на все пошел, лишь бы не отдать село в руки Тедо! Но он, видимо, не из тех, кто останавливается в самом начале или хотя бы на половине дороги… К Нико он относится с большим уважением, держится так, чтобы тот не чувствовал своего подчиненного положения. По его настоянию Нико оставили в правлении, хотя большинство настойчиво требовало его исключения… Но бригадиром Нико не назначили, тут Шавлего ничего не мог поделать… О как это горько! Вся жизнь Нико была отдана колхозу, всю душу вложил он в общее дело. И что же получил взамен? До сих пор Нико думал, что люди — овцы, а теперь убедился, что они злы и неблагодарны… Смерть Реваза доконала Нико, поставила на нем крест… Словно ветви в колючих зарослях, переплелись несчетные неприятности и беды. Единственная дочь, его плоть и кровь, надежда и утешение его старости, оттолкнула его, отвергла его отцовские чувства, презрела свой дочерний долг и, бросив дом — полную чашу, переселилась в жалкую лачугу к выжившей из ума старухе… Горьки, о как горьки неблагодарность и злоба человеческие! Утрачен почетный пост, ушла единственная дочь, бросила любимая женщина — любимая из любимых… Ах, нет, не все потеряно: из этой троицы осталась хоть одна. Осталась Марта, которой можно пожаловаться даже на собственное бессилие. Да, на свое бессилие. Вот они снова вместе, по-прежнему одни, скрытые от чужих, посторонних глаз…

Женщина поняла безошибочным чутьем, что сейчас Нико, больше чем в ее ласках, нуждается в утешении, в поддержке. Даже такой кряжистый дуб не мог выстоять под ударами грома, обрушившимися со всех сторон.

— Слышала, что по твоему совету правление постановило разбить виноградник в Маквлиани. Умный парень внук Годердзи, он начатого тобой дела не сорвет, не испортит… Работай и ты плечом к плечу с ним — и все наладится. Впрочем, тебе и раньше надо было разбивать побольше виноградников. Саниорцев виноградная лоза обогатила.

Нико отодвинулся от печки и поставил стул на разостланную посередине комнаты медвежью шкуру. Раньше ее здесь не было. Сердце Нико сжалось. Да, теперь Како был здесь хозяином… Охотник Како, тот, кто вытеснил его из последнего убежища, изгнал из храма, который Нико возвел собственными руками…

И вновь вскипела кровь побежденного самца перед лицом отвергнувшей его самки. В крутом изломе внезапно сдвинувшихся бровей отразилась бессильная ярость, концы свисающих усов стали похожими на два клыка, торчащие над нижней губой.

…Не дали ему исполнить свою угрозу. Не успел — все руки не доходили… Нет, он ничем не хочет владеть сообща. И меньше всего — любимой женщиной. А этот охотник, оказалось, родился под счастливой звездой! Любовь ли переродила, Марта ли укротила его — только он стал совсем другим. Колхозу предан, трудится, сил не жалеет. С тех пор как нашел и притащил на себе с гор труп этого парня… Реваза, стал в глазах всего села героем… Да что село — вот к Луарсабу Соломоничу приехала комиссия из ЦК. Луарсаб задумал угостить почетных гостей турьим шашлыком и тайно, через доверенного человека, вызвал Како, поручил ему доставить дичину. Сегодня после полудня Како ушел в горы и пробудет там день-другой… Только все напрасно, Луарсаб Соломонич, дни ваши уже сочтены. Огонь ваш погас — уже в теплой золе устроилась брюхатая кошка, скоро котят народит. Эти ваши гости, как я понимаю, по таким делам прибыли, что еще и застреленного тура в вину вам поставят, спросят с вас, а не с охотника. Так что к прочим вашим провинностям прибавится еще одна… А впрочем… Впрочем… Как знать? Охота на оленя и на тура строго воспрещена! Како — охотник. Скажем, охотник убил тура. Закон предусматривает за это тюремное заключение от одного до трех лет. Даже если только один год… Немалый срок! За год мало ли что может случиться… Через год, как знать… Ого! Бодрей, дядя Нико, еще не все пропало! Из этого можно еще сбить хороший гоголь-моголь!..

Щелки-глаза под кустистыми бровями сверкнули прежним огнем. Марта отметила это с удовольствием.

— Не о чем тебе печалиться, Нико. Ты человек умный и работы не боишься. Скоро вернешь себе и доброе имя, и общее уважение. Этот Шавлего до старости жить в деревне не будет. У него есть свое дело. Он от этого дела не отстанет. А когда уедет, тогда, может, и снова… И дочка твоя отгорюет, выплачет свои слезы — и домой, к тебе, возвратится. Так о чем же горевать?

От настороженного внимания Нико не ускользнуло, что Марта помянула не всю троицу — о самой себе ничего не сказала. Он подумал: это, верно, разумеется само собой. Это была единственная надежда, придававшая ему сил. Все же остальное — о чем говорила, утешая его, Марта… Он не обманывался, знал, что придется примириться с утратами. Нужно было только время, чтобы рана перестала кровоточить, затянулась. Но может ли исцелиться такая рана?