— У меня мое дело. У каждого есть свое дело. — Голос у гостя был глухой, неприятный, злой. И лицо, пожалуй, было не таким, как обычно.

«Что случилось сегодня с этим человеком? Какое-то у него странное настроение!» — подумал Теймураз.

— Ладно перестань бегать, как будто тебя вожжой огрели, садись. А то у меня уже шея заболела следить за тобой, как будто ты на качелях качаешься.

— Каждый из нас качается на своих качелях… Пока веревка не- оборвется.

— Ты сегодня что-то настроен философствовать.

— Надо короче знать людей, надо ближе к ним подходить, если хотите знать, чем живет каждый человек, что у него за душой. Уж не забываете ли вы порой, кто совершил революцию, с какой целью и для кого? Осторожней, товарищи руководители! Один опрометчивый шаг — и можно погубить человека, физически и духовно. Помните всегда: ваше слово имеет силу закона. Опьянение властью — самый отвратительный недуг. Человечество, еще не видело ничего путного, созданного в опьянении. Каждая мелочь, связанная с человеческим достоинством, с моралью, должна быть рассмотрена трезвым глазом и взвешена тщательным образом. Необдуманно и бесцеремонно плюют в душу людям лишь скудоумные люди, развращенные властью, — и часто бесповоротно губят всю жизнь чёловека с недостаточно сильной волей.

— Ты прав, ты совершенно прав… Но вот что скажи: у вас семенное зерно опрыскивают уже на складе или в. поле, перед самым севом?

— По-моему, на складе, — насторожился гость.

— Надо проверить… Только очень осторожно. Надо выяснить это обстоятельство, и, если подтвердится, что зерно было вывезено в поле уже опрысканным ядохимикатами, твой Реваз будет восстановлен в партии. Мне кажется, мы сможем восстановить его и во всех остальных его правах. Тогда я скажу, что наложенное на него наказание не заслужено. Это ужасная травма для честною человека. Я догадываюсь, в каком состоянии сейчас бедный парень!

— Боюсь, что твое сочувствие запоздало, Теймураз. Иной раз одна беда приводит за собой множество других, одну за другой. Была та пшеница заранее опрыскана или нет — мне противно спрашивать об этом и выяснять это обстоятельство. Надо просто знать человека. И знать, на что он способен, а на что нет. Разве может присвоить чужое тот, кто раздает свое? А тем более наложить руку на колхозное добро? Это самая грязная клевета, какую можно возвести на честного человека! Так опорочить — хуже, чем убить!

— У меня давно уже неладно на душе из-за этого парня и приписываемых ему злодеяний. Но тут еще прибавилось множество слухов: он и гараж дяди Нико взорвал, он и вино у него в марани вычерпал, он и стельную корову председательскую свел и зарезал где-то в овраге…

— Слухи еще не доказательство. Повторяю — надо знать человека! — И чувствовать, какие поступки ему свойственны.

— Но он сам сказал дяде Нико при всем бюро, во всеуслышание: дескать, если не отстанешь, еще худшего от меня дождешься.

— Сам сказал, — что он все это сделал?

— Сначала отпирался что было сил, но потом признался: да, говорит, я все это сделал и, если не отвяжешься, еще хуже будет.

— Послушай меня, Теймураз… Я знал одного убийцу, его застали над трупом жертвы, с окровавленным ножом в руках, и приговорили к десяти годам. Он не отпирался: сказал, что убитый оскорбил его жену и он не мог этого стерпеть… Пять лет провел он на Колыме, в тундре. А через пять лет написал в соответствующие инстанции, что теперь с него достаточно, он отвык от пьянства и пора его освободить. Скачала думали, что имеют дело с сумасшедшим. Потом направили комиссию, и… выяснилось следующее. Человек этот был алкоголиком, пил каждый день и никак не мог отстать от вина, хотя обращался к врачам и сам прилагал всяческие усилия, чтобы перестать пить. Случайно он оказался свидетелем убийства.

Виновный скрылся, оставив нож в теле жертвы. И вот этот пьяница вытащил нож из раны и объявил сбежавшимся тем временем людям и прибывшей милиции, что убийца — он. Пять лет немалый срок, и тебе хорошо известно, что заключенных не балуют спиртными напитками. Когда самозванец-убийца заметил, что потребность в алкоголе у него исчезла, он объявил о своей невиновности. Следственные органы потратили на расследование этого дела два года и наконец обнаружили-таки настоящего преступника… С большим вниманием надо относиться к человеческой природе, Теймураз. Нельзя бездумно полагаться на слова человека, надо присмотреться, поразмыслить: а что его вынудило это сказать? Что заставило так поступить? — Шавлего долго в задумчивости ходил по комнате и вдруг повернулся к хозяину. — Да простит меня великий Дарвин, но почему-то я не верю, что происхожу от обезьяны или другого подобного ей животного… Хотя поведение многих моих собратьев наводит на такое предположение.

В изумлении смотрел на гостя Теймураз. Словно в первый раз видел он старого друга. И в душе называл себя «тупицей», «дубиной»: почему все это не пришло в голову ему самому? Потом покачал головой и сказал с сожалением:

— Ты сегодня поистине открыл мне глаза, Шавлего. Я сам теперь возьмусь за это дело. Я сам все расследую и выясню. И если дядя Нико в самом деле… Тогда пусть побережется! Но как же корова, гараж, машина, вино?

— Это дело милиции… Кстати, мне было приятно узнать, что вы восстановили Джашиашвили. А как с начальником?

— Начальнику пришлось собрать пожитки. Серго и председатель райисполкома ездили в Тбилиси.

— Значит, вы выиграли первый раунд. Желаю успеха и в дальнейшем.

— Постой, что ты заторопился?

— А хинкали? Раздумал меня угощать?

— Ах да, совсем забыл… Ростом небось ждет нас не дождется. Сейчас, дай только одену ребенка. Заодно покажем тебе свежий номер газеты. После республиканского совещания передовиков-агрономов мы уже второй раз печатаем портрет вашего агронома.

Лицо у Шавлего внезапно омрачилось. Складка на лбу круто изогнулась, сизо-синеватый шрам принял темно-розовый оттенок.

Теймураз заметил внезапное изменение настроения своего гостя. Выйдя за ним в переднюю, он снял с вешалки его плащ.

— Спасибо, Теймураз… за твое обещание и… за приглашение — на хинкали. Только у меня в Телави еще немало дел… Сейчас вспомнил. Так что передай от меня привет Ростому. А поем я позже — еще не проголодался.

Теймураз застыл в изумлении с плащом Шавлего в руках.

Глава шестая

1

Купрача вытирал полотенцем буфетную стойку, когда вошел Реваз. На шее у Реваза, спереди, висело ружье, он весь согнулся под объемистым ворохом каштаново-коричневой шерсти. Он подошел к стойке, скинул на нее этот ворох, сказал коротко:

— Дай поесть! — и сел за столик поодаль, у стены.

Купрача кликнул повара, а сам достал из-под прилавка бутылку водки.

— Есть у тебя шашлык, Ражден? — спросил он повара, когда тот вышел из кухни.

— Есть, да только он заказан…

— Неважно. Подай его вон на тот стол, а для заказавшего изжарь другой. А потом унеси это мясо.

— Медведь?

— А ты думал — человек? Сам не видишь, что ли? Машо, послушай, Машо! Подай на тот стол хлеб, сыр и зелень. Постой, прихвати вот заодно и бутылку.

Сидел Реваз, опрокидывал стопку за стопкой, закусывал хлебом с сыром и зеленью.

Ражден сам принес с кухни шашлык и подал ему, не срезая, прямо на шампуре.

— Целая туша? Где ты на него наткнулся? Хорош, видно, не старый. Пока вот один шашлык, а там изжарю и поднесу еще. Есть хорошая буглама. Подать? А хочешь чакапули? Свирепый зверь! Счастье твое — вернулся цел и с добычей.

Реваз не отозвался ни единым словом. Он вытер бумажной салфеткой кончик шампура и сунул его в стакан с водкой. Зашипело горячее железо, над стопкой поднялся пар. Реваз ухватил шампур за оба конца и стал зубами отрывать куски жареного мяса. Он ел с жадностью, громко жуя. Догрызясь до горячего шампура, оттопыривал губу, чтобы не обжечься. Зато зубы то и дело позвякивали о железо — зубы у Реваза были белые, точно фарфоровые, удивительно крепкие.