— Запоздали бы еще немножко — и могло оказаться поздно, — сказал хирург, закончив операцию.

— Выживет, доктор?

— Если не будешь плакать, выживет. Муж?

— Нет, не муж, нет, нет, не муж. Господи, какая я несчастная, какая несчастная!

Всю ночь сидела Кето у изголовья больного, не сводя с него глаз.

За это время Закро совершенно утратил свой здоровый, цветущий вид: румяные, крепкие щеки его запали, поразительно удлинившийся нос доставал до иссиня-бледных губ.

Всю ночь Кето бережно вытирала ему лицо, непрестанно обливавшееся холодным потом.

И только когда он впервые приоткрыл глаза и зашевелил губами, в ней пробудилась надежда.

Кето догадалась, что больной просит пить.

Жажда появилась у него сразу после того, как перестал действовать наркоз.

Девушка намочила платок и увлажнила ему губы.

Две ночи не смыкала глаз Кето. Сама делала уколы камфара и кофеина, никого больше не подпускала. Часами следила, как капала кровь из ампулы, как переходила живительная жидкость из резиновой трубки в вену больного.

На второй день у раненого вздулся живот.

Началась решающая схватка Закро со смертью.

Никогда еще никем не положенный на лопатки богатырь лежал, растянувшись на спине, и икал.

Икота началась, когда в брюшине стали скапливаться газы.

Закро икал часто и непрерывно. Он измучился, изнемог, потерял даже те небольшие силы, которые вернули ему перелитая кровь и физиологический раствор.

Дыхание участилось, стало поверхностным.

Брюшной пресс уже не принимал участия в дыхании — лишь в горле еще билась жизнь.

Поспешно явился врач, пощупал пульс.

— Сто тридцать. Теперь все зависит от самого организма.

У больного был уже потусторонний вид. Губы пересохли и потрескались. Дыхание стало едва заметным. Он ловил воздух, широко раскрыв рот. Обмякший, покрытый белым налетом язык беспомощно подрагивал в пересохшем рту. Безнадежным взглядом смотрели на белый потолок больничной палаты запавшие, обведенные черными кругами глаза. Слабый голос вырывался из едва шевелящихся губ — больной непрерывно просил пить.

— Не надо влажной тряпки, дайте ему ложку, мокрую ложку. — Врач подсовывал под одеяло резиновую трубку.

Кето, измученная, с распухшими от бессонных ночей веками, стояла около постели и смотрела, как больной с удовольствием сосет холодный металл.

Без малого три дня продолжалась схватка со смертью — и снова Закро оказался победителем. На четвертый день боли утихли, губы слабо порозовели, лицо заметно переменилось и самочувствие стало гораздо лучше.

А когда на седьмой день больному дали первую чашку бульона и он, выпив его, с сожалением посмотрел выкаченными, голодными глазами на дно опустошенной посудины, Кето упала на колени у изголовья постели и попросила у него прощения.

5

Шавлего отдал ребенку коробку с шоколадом и игрушечную железную дорогу.

— А где остальные?

— В саду, с матерью, — Теймураз подвинул гостю стул. — Как ты разыскал мою берлогу?

— А что, здесь, по-твоему, можно заблудиться?

— Ну, в этот тупик ко мне редко ходят. Ленятся искать.

— Только одна комната?

— Есть еще кухня. Без гостей обедаем там.

— А еще называешься секретарем райкома!

— Что делать… Вот дети подрастут — устроятся получше.

— А жена не бунтует?

— Представь себе, нет. Как-то получилось, что мы с женой понимаем друг друга.

— Счастливый человек! Детей у вас по-прежнему четверо?

— Вот тут жена меня прижала к стенке. Говорит, пока не будем иметь две комнаты — хоть через обмен, — больше ни одного не рожу.

— Что ж, почти правильно. Ребята твои тоже тушины?

— Стопроцентные! Ни капельки хевсурской крови.

— Уже и тушин над хевсурами смеется! Разве не вы сами твердите: «Хоть и тушин я, но хорош»?

— Что в этом плохого?

— Ничего, кроме «хоть» и «но».

— Что ты сегодня так яростно на тушин ополчаешься?

— Рассержен на них.

— Чем тебе не угодили?

Шавлего сел на стул и подался вперед.

— Слушай, как же вы оплошали, что три тушина не могли разобраться в деле одного кахетинца!

— Что за дело, какой кахетинец? О ком ты говоришь?

— Разве не ты командировал в Чалиспири Бекураидзе и еще одного инструктора по делу Реваза Енукашвили.

— Ах, Енукашвили! Знаю. Это насчет самогона, да?

— Вот именно. Чем он вам не пришелся, этот человек, — никого похуже не встречали или ничего о нем не слыхали? Нашли частного собственника, нашли вора и врага колхозного строя! Что вы к нему прицепились?

— А ты все по-прежнему за него заступаешься? Один раз я его вызволил из неприятностей, но больше мне уже совесть не позволяет. Да и тогда, если бы не уважение к тебе… Впрочем, я и теперь усомнился в его виновности — всёгда знал его за дельного работника и хорошего парня. Но помочь ему ничем уже не мог. Два раза ездили в Чалиспири из райкома и собрали доказательства. После первого расследования, по правде сказать, я попытался замять дело, и мои тушины высказались в том же смысле. Но явился сам дядя Нико, потребовал вторичного расследования — и все подтвердилось.

— Что подтвердилось?

— Что он гнал водку частным образом. Завел винокурню.

— А ты знаешь, кому он эту услугу оказал?

— Все равно кому — важен факт.

— Мне он водку гнал.

— Вот ты сам и признаешь.

— Нищей, заброшенной, почти бездомной старухе.

— Но ведь гнал?

— И еще одному забытому богом и людьми, одинокому, не очень-то крепкому умом бедному человеку.

— И вот именно у этого бедного, одинокого человека он берет в уплату хеладу водки — и не стыдится смотреть после этого в лицо людям.

— Кто взял плату, дружок, — Реваз?

— Да, Реваз.

— Реваз взял у Бегуры кувшин водки?

— Чему ты удивляешься? Да, у Бегуры.

— Кто, Реваз? Нет, право, этот человек сведет меня сума! — Шавлего встал и заходил по комнате. — Чтобы Реваз позарился на чужое? Да я скорее поверю, что робот родил ребенка.

В дверь позвонили.

Теймураз вышел.

Шавлего присел на корточки около мальчика и стал вместе с ним укладывать пути и сцеплять игрушечные вагоны.

— Ростом прислал за нами, — сказал, вернувшись, Теймураз. — Приглашает к Геге на хинкали.

— Я-то при чем? У вас, наверно, деловой разговор. А хинкальная Геге — ваше подполье? Насколько мне помнится, ты уже однажды приглашал меня к Геге.

— Это хороший человек. Знаешь, кто он? Племянник композитора Нико Сулханишвили.

— Ого! А сам он что собой представляет?

— Был борцом, и притом хорошим. Но однажды ему устроили встречу с Мекокишвили, и после этого он бросил борьбу.

— И вы его назначили заведующим столовой?

— Да, он почти с того самого времени и работает.

— Да, теперь это в моде — устраивать старых спортсменов на уютные и выгодные места. Только, по-видимому, Геге — человек районного масштаба…

— Какая там выгода, дружок! Вызвали его на днях в райком. Какой-то посетитель прислал жалобу. Геге явился и говорит: «Я тут ни при чем». Но и жалобы посетителя не отвергает. «Весь свет, дескать, так делает — что ж, мои повара и официанты должны быть единственным исключением? Если хотите меня выставить, так и скажите. Моя должность приносит тридцать рублей в день. Зайду вечером, возьму их и ухожу домой. Остальное не мое дело. Хотите, снимайте. Все равно пенсию дадите, меньше не будет».

— Для завстоловой он, выходит, честный человек. Ладно, пойти с тобой я пойду, но есть не буду. Я все секреты знаю от моего Купрачи — из чего и как в столовой делают хинкали.

— Эти секреты и нам известны, и поэтому мы изволим кушать только яства, изготовленные по заказу. Что делать, братец, это у нас действительно слабое место. Снимай людей, назначай других — все равно, кто бы ни был, выдержит неделю и падет в неравной борьбе. Есть только две возможности: или вовсе упразднить дело, или примириться. А упразднить нельзя.