В проулок въехала машина, и перед ней вспыхнули два световых фонтана.

Нико повернул коня, натянул повод, дал шенкеля и пустился вниз, под гору.

3

В постели было тепло. Тепло было и в комнате. Огонь в камине уже угасал, но все еще было тепло. Перед камином на полу громоздились нарубленные дрова — целая охапка дров. Тускло светила лампочка-ночник.

Шавлего лежал на спине, откинув одеяло с груди, и, подложив руку под голову, смотрел в потолок.

— Дров в огонь подбросить?

— Зачем — с тобой мне и в Антарктиде не будет холодно. — Флора не говорила, а мурлыкала. Мурлыкала, как сытая, довольная кошка, свернувшаяся у огня. И глаза у нее были как у кошки, только что выбравшейся из кладовки. Она перевернулась, как Шавлего, на спину и устроилась поудобней, положив голову на его голую руку.

От нее шел слабый запах вина и ореховой подливки… и еще какой-то другой, легкий и сладковатый.

Шавлего лежал молча и думал о том, что случилось. Ничего похожего не было у него в мыслях ни тогда, когда они уходили со свадьбы, ни после, на всем пути до дома Русудан, ни здесь, когда он рубил дрова и разжигал камин. Все произошло так просто, как бы само собой… А женщина была прекрасна! Вот она лежит рядом с ним, теплая, мягкая, свежая, щедрая плоть… А лицо, с еле заметными веснушками на переносице, такое детски-невинное, простодушное, тихое и спокойное!

Флора высвободила руку, погладила его по шее, потом закрыла ладонью его губы.

— Поцелуй!

Шавлего послушался.

— О чем думаешь?

— О всяких глупостях.

— Не надо, любимый, зачем думать о глупостях?

— Вот — думается.

— До утра уже недолго — зачем думать о глупостях?

— Не надо было мне идти на свадьбу.

— Почему? Чуть ли не вся деревня была там. Боже, сколько ты пил! Целый большой квеври, наверно, опорожнил.

— Я нарочно пил, хотел рассеять дурное настроение.

— Но ты совсем не пьян, милый, вовсе даже не заметно, что пил.

— Не называй меня милым.

— Почему, любимый?

— Не нужно. Почему ты не удерживала меня от питья? Ненавижу опьянение.

— Я пыталась, но ты не слушал. Ни капли не оставлял в стакане. И даже выпил несколько раз не в очередь. Пил и смотрел на невесту. Глаз не сводил — так настойчиво на нее смотрел.

— Она же сидела против нас — на кого еще было смотреть?

— Нет, это был не случайный взгляд, ты не так смотрел… Я в этом кое-что понимаю. Ты стал на нее так смотреть, когда немного подвыпил. Я тебя не виню, любимый, я ведь сама женщина, и я тоже смотрела на нее с удовольствием. Вот настоящая женщина — сильная, здоровая, вся — изобилие. Если бы я была художником и хотела изобразить кахетинскую осень, то нарисовала бы эту женщину: красивую, спелую.

— Женщина… Жена… Мать… Кто понимает теперь тайную силу и скрытую красоту этого слова?

— Мне кажется, Како вполне доступны вся сила и все тайны этой женщины.

— Этот охотник, видимо, ловок и хитер. Да и везет ему. Думаю, он часто одной наглостью берет.

— Не всегда наглость приносит успех.

— Вернее, не всем. Но иным каким-то образом все сходит с рук. И никто о них худо не говорит, напротив, некоторых даже хвалят за дерзость. А ты попробуй хоть раз сделать то, что люди этого сорта делают на каждом шагу, и тебя повесят на ближайшем столбе.

— Но что ты имеешь против этого охотника, Шавлего? Мне он показался даже приятным человеком.

— Како совершил воровство.

— Какое воровство? Когда?

— Он украл чужую любовь.

— Ах вот в чем дело! Значит, правду говорят насчет этой женщины и дяди Нико?

— А ты не знала? Неужели ничего не заметила, когда мы спускались с лестницы?

— Ничего. Кроме того, что никак не могла раскрыть зонтик и ты мне помог. Ах, я совсем о нем забыла — как ты близко от огня его расставил!. Как бы не сгорел.

Флора соскочила с постели и пошла переставить зонтик. Она красиво несла свое безукоризненно изваянное тело. Каждое движение ее было изящно, легко и женственно-привлекательно.

— О чем ты говорил, что я должна была заметить? — спросила она, после того как, отодвинув от огня раскрытый зонтик, нырнула обратно под одеяло.

— Разве ты не видела, как под лучами фар появившегося в проулке автомобиля всадник в бурке, притаившийся за забором около калитки, сорвался с места и понесся вскачь под гору?

— Нет, не обратила внимания… Да и мало ли — пьяный дружка пустил вскачь коня…

— Это был не дружка. Где в наши дни найдешь верховых дружек! Даже в темноте я узнал бы дядю Нико.

Флора широко раскрыла глаза от изумления:

— Это был дядя Нико? Господи! Значит, он в самом деле любил, и еще как сильно! Вот пример для молодых! Но как же, как мог уступить такую женщину другому такой человек?

Шавлего презрительно скривил губы:

— Все дело в женском непостоянстве! Сам Шекспир не смог понять до конца душу женщины.

— Вот почему ты всю дорогу был те в духе, да и сейчас лицо у тебя темнее тучи.

— Я неисправимый азиат. Женская измена для меня равноценна измене родине. Считают, что тяжкое преступление клевета, но женская измена не многим легче.

— Что ты знаешь — может быть, дядя Нико сам ее оставил?

— Будь это так, человек, подобный дяде Нико, не стал бы жаться за забором и выставлять на всеобщее обозрение свои чувства… Нет, не надо было мне ходить на эту свадьбу, а уж если пошел, не следовало уходить оттуда до самого утра!

— Почему, любимый?

— Тогда я не встретил бы дядю Нико.

— Только потому?

— Со свадьбы я на чьей-нибудь машине отправился бы прямо на станцию встречать Русудан. А теперь мы зависим от милости какого-нибудь проезжего на дороге.

— У Русудан целая куча попутчиков. Зачем ее встречать?

— Не знаю, как ты, но я непременно должен ее встретить.

— И поклажи у нее немного. Встречать незачем.

— Не говори вздор, Флора.

— Любишь ее?

Шавлего кинул на нее взгляд искоса.

— Странный вопрос.

— Очень любишь?

— Я обязан ответить?

— Даже сейчас любишь — вот сейчас, когда ты со мной?

— Неужели ты никогда не любила?

— Не знаю, может быть, любила… Может, это и была любовь — то, что я испытала с мужем. — Голос молодой женщины, был печальным.

Шавлего повернул к ней голову.

Тихим, доверчивым, покорным взором смотрела на него Флора. И еще… она была красива, очень красива.

— Ты работала после окончания университета?

— Муж не пускал меня на работу.

— А вообще хотела бы работать?

— С удовольствием работала бы в Чалиспири.

— Почему именно в Чалиспири?

— Это мой секрет.

— Так я постараюсь, чтобы ты работала.

— Только пока не надо.

— Почему?

— Хочу насладиться обретенным сегодня счастьем.

— Ты же знаешь — я на тебе не женюсь.

— Знаю.

— Зачем же ты мне отдалась?

— Не знаю.

— Женское скудоумие! Вот оно, женское скудоумие! Рим погиб от разврата, разврат погубит и Европу. И он же положит конец нам, если вы будете подражать Европе и делать глупости. Ты должна выйти замуж, Флора. Иметь детей.

Флора пододвинулась к нему еще ближе, уткнулась носом ему в шею и промурлыкала:

— Разве доктор когда-нибудь сказал тебе, что ты не можешь иметь детей?

Вкрадчивой; как хмель киндзмараули, была ее ласка.

— Я тут ни при чем, Флора. Тебе нужна семья.

— Будет у меня и семья. Сыновья будут такие же большие, как — ты, ужасные и… и умные. У меня их будет много — десять. Воры, разбойники, силачи, умницы и… дерзкие, как ты. Ты в тот раз совершенно правильно все предсказал, только утаил, кем будет десятый. Скажи сейчас. В комнате светло — вот моя рука. Кем будет десятый?

— Оставь этот вздор, Флора, и дай мне заснуть. Утром я должен рано встать, чтобы успеть на станцию.

— Ах ты разбойник! Вор, бандит и разбойник вместе! Все помнишь о своей Русудан, даже сейчас помнишь ее! Неужели не можешь забыть ее хоть теперь, когда ты со мной?