— Нет, это ты должен рассказать. Это место я всякий раз забываю.

— Ну, так я вытащил из-за пояса пистолет, как подобает настоящему удальцу, и решил до утра не смыкать глаз, сторожить приобретенное мной сокровище.

— Ты забыл про кинжал.

— Ах да, в левой руке я держал обнаженный кинжал.

— Ну, и что дальше?

— А дальше — на рассвете я все-таки заснул.

— Нет, нет, до того как ты заснул.

— До того, как заснуть, я сидел над тобой вот так — как сова — и не сводил с тебя глаз.

Русудан тихо смеялась.

— А потом?

— Потом я, как видно, задремал и выронил пистолет. Он упал около огня, пистон раскалился, и грохнул выстрел.

— Как я перепугалась! А твоего теленка в ту ночь съели волки.

— Таков закон природы: та ночь не могла обойтись без жертвы. Либо ты, либо теленок — такой был выбор.

Русудан вздрогнула.

— Иными словами, я тебе обязана жизнью?

— Не мне, а пропавшему телёнку.

— Но я не осталась в долгу: спасла тебя от трепки, когда мы вернулись в хижину.

— Да нет, на меня не решились бы руку поднять.

— Не приди я вместе с тобой, тебя бы непременно отколотили.

— Это наша встреча так меня подкосила, а то я и тогда вовсе не был ангелом.

— Знаешь, Шавлего, как я плакала, когда отец увозил меня?

— Знаю. Но того не знал, что именно я был причиной.

— Я плакала всю дорогу, до самого дома. И потом, как, бывало, вспомню ту ночь, так и расплачусь.

— А потом забыла меня.

— Нет, не забыла! Я ведь уже не раз говорила тебе, что не забыла. Почему ты раньше времени снял повязку? Вот, швы еще видны на лбу.

— Ну и что тут такого? Я только сегодня размотал бинт.

— Ребята твои говорили, что ты снимал повязку во время работы.

— Врут они.

— Надо мне прийти и самой посмотреть.

— Ты уж давно грозишься, да никак не доберешься до нас.

— Мне это болото, Шавлего, пока представляется твоим личным владением: кажется, что, если туда ступит чужая нога, это будет нарушением какого-то табу.

— Я и сам не советую. Еще в трясину затянет. Вот когда мелкие разветвления каналов прорежут всю луговину и вода уйдет — тогда и приходи.

— Долго еще этого ждать?

— Зависит от нашего усердия. Ребята устали, и, кажется, им немного наскучило.

— Но из уважения к тебе не бросают дела, да?

— Похоже на это. Они теперь уже знают, что мы там не стадион устраиваем.

— А по-моему, они и раньше это знали.

— Да, знали. Но совместная работа и желание сделать что-то очень трудное, почти невозможное были для них стимулом. И еще то, что дядя Нико оказался умнее, чем я думал, — сразу же согласился, когда я предложил ему выписывать моим работягам трудодни по удвоенной норме.

— Ребята знают об этом?

— Конечно. Нам даже привезли резиновые сапоги.

— Неужели дядя Нико настолько расщедрился?

— Нет, это, пожалуй, не он придумал, ни за что не поверю… Кажется, я знаю, кому этим обязан, — недаром приезжал к нам Теймураз. Если и дальше будет такая погода, до середины ноября управимся.

— А если погода испортится?

— Все равно до зимы кончим. Я обещал ребятам, что мы там же, на месте, отметим окончание работ, даже если земля заледенеет.

— Бедняги, как они, наверно, ждут этого дня!

— Как поп Ванка еще одного алавердского праздника!

— Об алавердском празднике не поминай больше при мне, очень прошу! А вспахать в этом году не успеем?

— Отчего же — если почва просохнет.

— Если установятся вот такие погожие дни, успеет просохнуть.

— Да услышит тебя господь!

— Флора все пристает — поедем, посмотрим, как он там работает.

— А ты бы привезла ее.

— Непременно привезу. И сама тогда посмотрю.

— Небось она до сих пор в деревне и не бывала?

— На что ей деревня? А вот курорты объездила все до единого.

— Что-то сегодня ее не видно.

— Уехала в Телави. А то бы не упустила случая побыть с нами.

— В Телави — без тебя?

— Что тут особенного? Позвонит отцу в Тбилиси.

— Телефон есть и у нас, в Чалиспири.

— Попробуй положись на наш телефон! Из Телави и то не просто дозвониться.

— Поначалу ей как будто не нравилось здесь?

— Это ты вскружил голову бедной девочке. Ты прежде знал ее?

— Откуда бы я мог ее знать?

— По ее словам, у нее такое чувство, будто она целый век тебя знает.

— Ты же говорила, что сама не раз писала ей в письмах обо мне.

— Сперва торопилась уехать в Тбилиси. А теперь и слышать об этом не хочет.

— Чего же лучше? Ты все жаловалась на одиночество — вот теперь будешь иметь рядом подругу.

— Шавлего!

— Что еще, Русудан?

— Ты в самом деле послал ей письмо по почте или занес сам?

— Какое письмо?

— То, что я поручила передать ей.

— Я же сказал, что не видел ее.

— Но ты еще говорил о каком-то секрете.

— Я просто шутил. Какие у меня от тебя секреты?

— Кто тебе сказал, что она была замужем?

— Никто. Сам не знаю, как это сорвалось у меня с языка. По ее виду этого никак не скажешь.

— Да, не скажешь. После замужества она только посвежела.

— А иные девушки, напротив, дурнеют после замужества.

— Иные дурнеют, а Флора похорошела. А ты в самом деле смыслишь в хиромантии?

— Какая там хиромантия, я все это придумал, чтобы скоротать время до твоего прихода.

— Шляпу она у меня отобрала, не расстается с ней.

— Как же это — ведь шляпа-то вот она, на тебе.

— Я не позволила Флоре поехать в ней в Телави. Не люблю, когда носят мои вещи. А эту шляпу — в особенности.

— Почему она развелась с мужем?

— По тысяче причин, если спросить ее. Жаль мне его, беднягу.

— Не думаю, чтобы он заслуживал жалости.

— Почему?

— Видно, чем-то был плох, раз жена его бросила.

— Не всем же быть такими, как ты. Скажи, забияка, а когда ты узнал, что я та самая девочка?

— В который раз ты спрашиваешь!

— В сто первый. Скажи, скоро ли после встречи на болоте ты догадался, кто я?

— Я же говорил — почти сразу, как только увидел тебя у дяди Нико.

— Неправда! В тот день ты меня не узнал.

— Ей-богу, правда! Стоило дяде Нико назвать тебя по имени — как у меня екнуло сердце, словно что-то толкнуло в грудь.

— Почему же ты сразу ушел?

— Не знаю. Инстинкт подсказал мне, что надо сейчас уйти.

— А потом почему ты избегал меня?

— Очень уж враждебно ты меня встретила. И притом я не был уверен, что ты не полюбила кого-нибудь другого.

— Я любила одного тебя. Всегда любила. Все время, начиная с той самой ночи, — и в школе, и в институте, и после, здесь. Всегда и всюду. Нино рассказывала о своем девере, даже как-то странно пошучивала, что, мол, вот если бы… Я знала, что деверь ее в аспирантуре, но не подозревала, что это — ты. Пастухи тогда, в детстве, называли тебя другим именем.

— Это было прозвище. Я тебе уже говорил.

— Я и сама помнила… Всегда помнила. А потом я тебя нигде уже не встречала.

— Бог, видимо, судил нам встретиться на том самом болоте. А я, кстати сказать, несколько раз приезжал в Чалиспири за эти три года.

— Да, но я узнавала об этом от Нино только после твоего отъезда.

— Почему нынешним летом ты ни разу не приходила к нам?

— Боялась, вдруг ты из похвальбы проговорился о том, что было на болоте. И вдобавок, не скрою, долго не могла тебя угнать. Ты очень изменился.

— Да, видимо, очень.

— У ваших есть только одно твое фото, снятое на фронте. На этот портрет ты и сейчас совсем не похож.

— Я с детства ужас как не любил сниматься. Считал себя очень уж некрасивым. У меня нет ни школьных фотографий, ни университетских. Если и снимался, так только для документов. И сейчас — лучше убей, только не наводи на меня фотоаппарат.

— У нас в институте был один такой. Только он был на стоящий урод — безобразный, отталкивающий.

— Ну, и я не бог знает как привлекателен. Девушки с нашего факультета однажды признались, что, пока не познакомились поближе, просто боялись меня.