Дочь, налегши грудью на подоконник, подперев кулаками щеки, смотрела в окно, выходившее на ярко освещенный балкон. Торчащие уши ее казались непомерно большими. Она чуть повернула хмурое лицо к отцу и снова уставилась в окно.
— Клава! Клава!
Домработница, дремавшая в углу, очнулась, посмотрела в сторону обеденного стола тусклым, ничего не выражающим взглядом.
— Принеси чего-нибудь поесть.
Женщина протяжно зевнула и опять затихла в своем углу.
— Дашь ты мне поесть или нет?
Домработница нехотя встала и пошла на кухню.
— Ты что, в ресторане подавальщицей работала до того, как к нам поступить? — спросил Луарсаб, когда Клава поставила перед ним тарелку.
Та смотрела на него с непонимающим видом.
— Сейчас же унеси эту похлебку, выплесни вон, да смотри, чтобы я не услышал, как ты сливаешь ее назад в кастрюлю!
Женщина молча исполнила приказание и вскоре появилась вновь; она равнодушно вытирала о передник большой палец, вымокший в супе.
— А теперь принеси второе.
Секретарь райкома пообедал в молчании; он даже не пригубил вина и встал из-за стола, ни разу ни на кого не взглянув.
— Когда вернется этот ваш молодчик, пусть сразу зайдет ко мне, в любое время, хоть на рассвете.
Долго ходил Луарсаб по своей комнате, мрачный, охваченный волнением. Лицо его с вялыми чертами было угрюмо и насуплено. Вдруг он остановился, пораженный внезапной мыслью: «Когда все это началось? Да и что это такое вообще — неужели заговор? И внутри, и снаружи? Но какая связь существует между внутренними и внешними силами? Никакой! А может быть, есть связь? Кто знает, где таскается, с кем водит дружбу этот щенок! Но неужели он настолько неразумен, что рубит сук, на котором сидит? В доме он уже занял мое место — кажется, и вне дома собирается сделать то же самое… От сотворения мира женщина была источником всевозможных мерзостей. Отхлестать надо по щекам Эфросину! Но разве я сам не поступал так же, как поступает мой зять? Разве не сделал того, что он собирается сделать? Быть может, это возмездие? Неужели существует какой-то высший промысел? Но ведь я коммунист, я ни во что подобное не верю и не могу верить! Жена принесла мне все, чего мне недоставало. Теперь, когда я получил желаемое, она стала не нужна. Я сам могу распоряжаться своей судьбой… Все это приложимо и к моему зятю… И я дал бы ему свое благословение, если бы замечал в нем хоть проблеск стремления подняться вверх по шатким ступеням жизни — стремления, переполнявшего меня в его возрасте… Неужели я в самом деле никогда не любил Эфросину?»
Он вспомнил, какая это была радость, когда у него родилась дочь. Эфросина была тогда еще молода и не так уж нехороша собой — как чудесно лучился ее взгляд, теперь такой тусклый и безжизненный! Лишь в эту пору испытывал Луарсаб какое-то теплое, бережное чувство, нечто похожее на нежность, к матери своего ребенка. Так это и была любовь? Неужели он никогда никого не любил?
Луарсаб подошел к окну. Долго вглядывался он в темноту, но никого и ничего в ней не обнаружил.
«Да и вообще — что такое любовь? Духовная общность? Родственная спайка? Чушь! Ребенок, радость отцовства — вот единственное, что привязывало меня к дому. А теперь и этим я сыт по горло. Вздор! Уж не состарился ли я? Ну, чалиспирский председатель намного старше меня! Как это говорит дядя Нико? «Горя мало гурджй — в путь, взваливши хурджин». Теймураза я обуздаю, Серго приведу снова к нейтралитету. Завотделами и одного и другого перетяну на свою сторону. А нет, так заставлю собрать пожитки. Нового председателя райисполкома… Подождем, посмотрим. Пока он занят приемкой дел. А там будет видно, какую он займет позицию».
И секретарь райкома мысленно перебрал всех работников района.
«Второй секретарь что-то очень оживился, завотделами стали проявлять строптивость. Медико и Ростом какими были, такими и остались. В милиции все уладилось, но там все же тайно ропщут из-за Джашиашвили. Директор института выгнал Вардена, явившегося с ревизией: дескать, ты-то откуда взялся, кто ты такой! И всюду, во всем — Теймураз. Неужели мне не вытащить этой соринки из глаза? И чем он завоевывает людей? Неужели только тем, что всюду сует свой нос? Или тем, что не боится простуды и, раздевшись до пояса, прыгает в ров, чтобы вместе со всеми по колено в грязи копать землю?.. А этот смутьян и головорез? Почему мне с первого же раза был так неприятен один его вид? Кто он такой, что за человек? Поди разбери! Сегодня приходит с масличной ветвью, а завтра, того и гляди, поднимет адский переполох. Странно, мое спокойствие явно зависит от таких вещей. Сердце у меня способно чувствовать, а мозг словно оледенел. Но этот… Ничего не признает — ни бога, ни закона. Что же он все-таки собой представляет — этакое государство в государстве? Ни умным, ни дураком его не назовешь. Изругал меня в моем собственном кабинете, налетел верхом, чуть не задавил милицейских, избил колхозников на Алазани, испортил людям последний день алавердского праздника… Ох, почему Теймураз не появился там на полчаса позже! Впрочем, попало этому молодцу все же здорово — до сих пор ходит с перевязанным лбом. Надо мне его посадить за решетку, а то очень уж обнаглел. Как яростно он защищал того бригадира! Ведь правильно же я сделал, что отнял у вора бригаду и выкинул его из правления колхоза. И то слишком мягко с ним обошелся. Надо было из партии исключить, чтобы всем другим ворам был наглядный урок. И выпускать из-под ареста не следовало».
Луарсаб отошел от окна, прилег на тахту, подложив под голову обе руки и две маленькие диванные подушки. Сначала одним носком, потом другим он скинул с себя полуботинки.
Долго лежал он так в тишине, не двигаясь.
Вдруг глаза у него расширились, лицо застыло, словно окаменев. Он весь напрягся и, оторвавшись от подушек, с маху приподнялся, сел на тахте.
«Как… Как это я до сих пор не сообразил? Ослеп я, что ли? Это же ясно — тут-то собака и зарыта! Не иначе как Теймураз на меня этого молодца напустил. Ах, змея подколодная!»
Он попытался сунуть на ощупь ноги в ботинки, но не сумел и, лягнув, отбросил ботинок в сторону. Потом нашарил в темноте шлепанцы.
Долго расхаживал он взад и вперед вдоль стола.
Послышался звонок у калитки.
Снова наступила тишина.
Звонок повторился.
В галерее, послышались шаркающие шаги.
Калитка скрипнула и с шумом захлопнулась.
Кто-то прошел по двору, стал подниматься по лестнице.
Секретарь райкома поглядел в окно, фыркнул.
«Пожаловал зятек дорогой…»
На балкон выбежала Лаура, прижалась к мужу.
— Почему так поздно?
Тот поддел жену пальцами под подбородок и пропел сиплым голосом:
— «Живой и мертвый, здесь и там, с тобой одной, с тобой одной…»
Женщина закрыла ему рот рукой:
— Тише. Папа сердится. Сказал, чтобы ты зашел к нему, даже если поздно вернешься. Но ты не ходи. За обедом он тебя и ждать не стал, к первому не притронулся, съел второе и ушел в свою комнату. Не ходи, не надо. Пойдем лучше к маме.
— Пугаешь? А вот пойду — не растерзает же меня! Все-таки он человек, не водородная бомба.
— Очень прошу, говори потише, как бы он не проснулся.
— Ну и пусть! Проснется! Подумаешь — беда! Ах, бедняга, устал — целый день землю на винограднике лопатой ворочал! Да он на человека не похож, весь разбух — прилип к креслу у себя в кабинете…
Жена насилу затащила его в комнату к матери.
«Пьян вдребезги. Как всегда», — подумал Луарсаб.
Из соседней комнаты доносился до него шепот Эфросины — она старалась говорить строгим тоном.
— Мамочка, милая… Ты же моя славная, хорошая мамочка, — сюсюкал зять.
От слуха Луарсаба не ускользнуло, как понемногу смягчился голос его супруги.
— Я пойду к нему, — заявил вдруг зять.
Голос Эфросины зазвучал просительно.
— Нет, пойду. Не объявил же он мне террора! Человек важный, секретарь. Еще обидится, если не исполню приказа.
Дверь приоткрылась, в комнату упала полоса света. Зять пошарил рукой, нащупал на стене выключатель. Вспыхнули лампы. От изумления брови пьяного поползли кверху, нижняя губа выпятилась.