— Рано ты отпустил удила. Какого черта «Москвича» ему купил?

— Да я не специально для него покупал, сам на «Москвиче» ездил. Когда выпустили «Победу», я достал вот эту, а «Москвича» сыну отдал. Продавать не было смысла — машина старая, сколько за нее возьмешь? Ну и подарил парню — пусть, думаю, потешится.

— Видно, тешится он не так, как следует. Послушай, Симон, скажи по совести, — ты в самом деле едешь в Телави или проведал, что я туда путь держу, и хочешь доставить мне удовольствие?

— Допустим, что даже так, — что в этом дурного?

— Не люблю подхалимов. Тошнит меня от одного их вида. Да и зачем тебе меня ублажать? Или кто-нибудь шепнул тебе, что я приехал в Чалиспири «для расследования»?

Купрача кинул быстрый взгляд на собеседника, и морщинки, разбежавшиеся лучами от чуть прищуренных глаз, придали его лицу простодушно-искреннее выражение.

— Все, какие есть, «расследователи» закормлены мной по горло. Незачем мне к тебе подлизываться. Опасаться надо мелких людишек, а за настоящего парня я и так душу готов отдать. Будь я подхалимом, сидел бы до сих пор тихо, мирно в Ахмете, заведовал бы своей прежней столовой.

— А что у тебя в Ахмете вышло?

— Тамошний секретарь райкома был мне как брат родной… Ну, его сняли — за взятки. Приехал новый секретарь, и с самого начала я что-то не пришелся ему по душе. По правде сказать, и он мне тоже. Каждый день ел-пил у меня в столовой — и ведь не один приходил… Взял я как-то и скормил ему курицу, изжаренную за семь дней до того. Еле успели врачи сделать ему промывание желудка… Ну, после этой истории он быстро выдворил меня из Ахметы.

— А оттуда ты сразу перебазировался в Чалиспири? — улыбался Шавлего.

— Нет, сначала устроился в Телави. Только вот не сошелся с редактором районной газеты…

— В самом деле? А Ростом стоящий парень.

— Золотой! Да что толку? Мы с ним как кошка с собакой.

— Что, спуску тебе не давал?

— Не давал, — согласился Купрача.

— Почему ты не перебрался в другой районный центр — в Каварели, в Гурджаани, в Тианети? Какой тебе расчет заведовать деревенской столовой? Не мелковат ли масштаб для человека твоего калибра?

Купрача ответил не сразу. Он осторожно пересек каменистое русло Лопоты и пустил машину по главной улице Напареули.

— Говоришь, в Чалиспири невыгодно торговать? Не знаешь ты цены нашему селу! Да ведь его не обойдет ни один хевсур, ни один пшав, ни один тушин! А ведь это все люди тупые, темные… Пока не набьют брюхо — не посмотрят, что перед ними на столе, а когда наедятся, так уж и напьются и только песни распевают. В прошлом году был у меня отличный сезон. В Алвани овцы болели воспалением легких. Покупал я баранину по четыре рубля, а в столовой отпускал порцию по пять с полтиной. Сколько порций у меня из килограмма получалось, можешь сам подсчитать.

— Как же ты кормил людей больным мясом?.

— Так оно совсем безвредно, разве что чуть-чуть хуже на вкус. Хорошие были сегодня шашлык и каурма?

— Великолепные.

— Ну, так всем я такое мясо не подаю.

Шавлего смотрел через ветровое стекло на чистый, блестящий, как облизанная скотиной соляная глыба, асфальт убегающей назад дороги и удивлялся:

— А совесть тебя не мучит? И ведь открыто, без стеснения обо всем рассказываешь!

— Ей-богу, нет. С чего бы меня стала мучить совесть? Не будь Купрачи — торговал бы в столовой какой-нибудь Геге или Курка. Не все ли равно клиенту, кто с него деньги берет?

Шавлего внимательно всматривался сбоку в частую сетку морщинок, разбегавшихся от прищуренного глаза водителя.

— Немало я слышал о тебе хорошего, Симон… Но помни: если я останусь в Чалиспири, мы с тобой наверняка не сойдемся.

Купрача оглянулся с беззаботным видом:

— Лишь бы тебе не знать печали, а обо мне не заботься! Куда ветер подует, туда и я подамся.

— А жаль тебя так запросто скидывать со счетов… На месте Нико я сделал бы из тебя дельного, полезного человека.

— Честное слово, зря бы потрудился.

— Сделал бы, не сомневайся.

Купрача снова оглянулся и признался откровенно:

— Жизнью своей клянусь, что я есть, то и есть, больше из меня ничего не получится. Так уж оно идет с адамовых времен: один рождается дичью, а другой — охотником.

Машина вылетела на Телави-Кварельскую дорогу и свернула к мосту.

— Эге, смотри-ка — прибили оторванные доски мостового настила! Не иначе как нынче утром. Должно быть, вчера тут секретаря райкома тряхануло!

За мостом Купрача замедлил ход.

— Хочешь, заглянем сюда. Тут вкусное чакапули готовят.

Шавлего улыбнулся:

— Нисколько не сомневаюсь, что чакапули здесь отличное, но я не голоден и к тому же тороплюсь. Надо мне одного человека повидать, а он может тем временем в район уехать. Там, позади, за рекой, столовая, правда?

— Столовая.

— И здесь, по эту сторону моста, тоже?

— Верно.

— А нужно ли столько столовых?

— Не спорю. Что ни дерево в лесу, на каждом по-своему ветви растут… Вот я, например, думаю, что нужно.

— Правильно. Сказано мудрецами: сколько людей, столько и мнений. А ты не член партии, Симон?

— Нет, и не собираюсь вступать.

— Почему? Разве заведующие столовыми и директора ресторанов…

— Все верно. Но у меня еще осталось столько совести, чтобы этого не сделать.

— Что это значит? Я — член партии и с гордостью заявляю об этом.

— Тебе это как нельзя больше подходит, а мне — нет.

— Как так?

— А вот как: у каждого члена партии совесть должна быть совершенно чистой. А между тем я в грязи по самую макушку… Хотя, по правде говоря, не каждый, что в партии, — настоящий коммунист. Не дай бог тебе, конечно, попасть в тюрьму, но, если случится, присмотрись: партийных там сколько угодно. А кто это такие? Люди, которые пробрались в партию из расчета, ради выгоды и наживы. И лезут такие в коммунисты, как мошки в кувшин с вином… Не буду перед тобой чиниться, скажу прямо: ученые люди иной раз поступают похуже других.

— Ученые люди?

— Тут у нас побывал один корреспондент… Пожил в свое удовольствие и порядком поживился. Он все проповедовал мне, что ложь недостойна человека, а сам наврал с три короба да раззвонил по радио на. весь белый свет…

— Как это?

— Сейчас расскажу. Как-то я возил его в Алвани: затеял он написать про овцеводство. Пристал к одному чабану — дескать, хочешь не хочешь, а признайся, что ты убивал волков. Тот, бедняга, клялся и божился, что в жизни ни одного не убил. А корреспондент, вернувшись в Тбилиси, на другой же день выступил по радио и наплел про того чабана небылицы — будто бы тот застрелил за свою жизнь семь волков, шесть медведей и одиннадцать шакалов.

Шавлего улыбался:

— Корреспонденты любят иногда приукрасить. По большей части это случается с новичками. В общем, безвредная ложь.

— Ну ладно, черт с ними, с волками и медведями, — шакалов зачем он приплел?

— Гм, может, в шакалах все дело! Слыхал поговорку: ославили волка, а разбойничал шакал.

— Нет, ты отвечай мне прямо — прав я или нет?

Шавлего смеялся:

— Пожалуй, стоило бы надрать уши твоему «корреспонденту»… Почему ты в райком не сообщил?

— Не отшучивайся, я серьезно говорю. Ты вот о шакалах все знаешь, а я тебе о волках скажу.

— Ну?

— Волк волка не задерет.

Шавлего не ответил. Некоторое время оба молчали. Потом Шавлего посмотрел на часы и сказал озабоченно:

— Нельзя ли немножко побыстрей?

«Победа» влетела с шумом в Телави, свернула у Ираклиева источника налево и затормозила перед высоким зданием. Шавлего открыл дверцу и вышел на тротуар.

— Спасибо тебе, Симон, за доставку и особенно за то, что ты не пожалел хлеба-соли для ребят, когда мы отстраивали лачугу бедной Сабеды.

— Не стоит благодарности… В последнее время я что-то совсем одичал. Иной раз так потянет по душам с человеком поговорить, что, кажется, жизни за это не пожалел бы.

Когда Шавлего поднялся по лестнице до второго этажа, дверь, ведущая с площадки в коридор, отворилась, и показался невысокий молодой человек с озабоченным, нахмуренным лицом.