— С чего ты вдруг вспомнил Реваза, комсомольцев, стенгазету, да хоть бы даже и свою тощую как жердь дочку? Разве уже начало светать? Уже далеко за полночь, а мы с тобой словно на заседании правления. Больше нам не о чем разговаривать? Ничего более приятного тебе не приходит на ум, когда ты со мной? Помнишь, как ты появился в первый раз в моей деревне, когда тебя назначили туда председателем сельсовета? Сразу приметил меня, с первого же дня!.. Эх, да меня тогда нельзя было не приметить! Хороша я была в двадцать лет — что называется, ядреная девка, кровь с молоком. Как ты ко мне упорно, настойчиво подбирался! Проходу мне не давал, проклятый! Отца моего устроил сторожем в зерносушилку, брата избавил от призыва на войну, а меня поставил во главе шелководческого звена. Старался изо всех сил — и влез-таки мне в душу! Подкупил меня всем этим. Да, подкупил… И все же, не останься я в тот памятный день ночевать в гостях и не выпей я вина больше чем следует, ты бы своего не добился. А потом я привязалась к тебе, очень сильно привязалась. Каждому твоему слову я верила свято. Верила, что стану твоей женой… Помнишь большую черешню на краю нашего виноградника? Под ней нас застал в недобрый час мой отец… Правда, он уже давно что-то подозревал… А после того целую неделю бегал за мной с топором, хотел зарубить. Тебе уже нельзя было оставаться у нас, и ты перевелся председателем колхоза в Чалиспири. Как мне трудно было терпеть разлуку — ведь ты так редко встречался со мной, не чаще чем раз в неделю! А потом ты свел меня с сыном этого старого дурня… Как я любила, как любила тебя, а ты меня отдал другому!.. Пристроил меня, выдал замуж, но скоро и этой малости для меня пожалел. Полугода не прошло после свадьбы, как ты сговорился с Наскидой, и забрали моего беднягу мужа в армию, увезли на войну, и сложил он голову где-то в Польше… А я осталась снова одна, — одна в доме с этим выжившим из ума старикашкой. Ты ко мне захаживал два раза в неделю, потом — один раз, а теперь и вовсе забыл свою Марту. Разве я не могла выйти замуж? Или хотя бы уехать домой? Но я любила тебя, очень любила, и это меня все время останавливало. Удивляюсь, до сих пор не могу понять — чем ты приворожил, как сумел околдовать меня? Ведь ты же мне в отцы годишься, а полюбила я тебя, как ровесника! Помнишь — я называла тебя дядей Нико? Дядя Нико! Дядя Нико!

Марта цедила слова сквозь зубы, все крепче обнимала любовника, все сильнее притягивала к себе его сильную, бычью шею.

Нико выпростал из-под затылка одну руку, вяло обнял пышные плечи женщины и нехотя, как бы из жалости, поцеловал ее в уголок губ.

Никогда еще не бывал председатель чалиспирского колхоза таким холодным, таким бесчувственным, таким недогадливым.

Марта еще некоторое время пыталась перелить в него жар, струившийся по ее жилам, но понемногу остыла и сама — обмякла, усмирила разбушевавшуюся кровь и с тихим, горьким вздохом откинулась на подушку.

Наступило молчание. Дом был объят тишиной. Лишь настольные часы с отрывистым, сухим щелканьем откалывали щепку за щепкой от древа вечности.

На подоконник вскочила кошка. Шерсть на ней взъерошилась, она встряхнулась и стала тщательно вылизывать свою лапу.

Нико шевельнул головой, глянул в сторону окна. Кошка перестала лизать лапу и застыла, выгнув шею и глядя на Нико. Председатель колхоза не сводил глаз с двух наставленных на него маленьких фосфорических прожекторов. Через несколько мгновений прожекторы погасли, кошка подалась вперед и с глухим стуком соскочила на пол.

В комнате вновь воцарилось молчание. В ушах шелестела тишина.

Кошка вскочила на стол. Оглушительно, как раскат грома, прозвучал в комнате грохот упавшей крышки кастрюли.

На несколько мгновений все снова затаилось. Потом со стола донеслись негромкий кошачий чих и самозабвенное чавканье.

— Нико! Слышишь, Нико! — низким, хриплым голосом позвала Марта.

— Что тебе? — помедлив, рассеянно отозвался председатель.

— Я хочу замуж выйти.

— Как это — замуж?

— А вот так. Возьму и выйду.

Кошка, жадно чавкая, поглощала припасенную хозяйкой на завтрашнее утро лакомую снедь.

— Давно у тебя такие мысли?

— Нет, недавно.

— За кого же ты собираешься?

— За Како.

— За кого?

— За охотника Како.

Долго предавалась кошка своей ночной трапезе…

Марта с опаской приподнялась и заглянула в лицо любовнику. Нико лежал не шевелясь, с угрюмым и злым лицом. Лежал и молчал, поджав и спрятав под пышными усами нижнюю губу, так что углы рта были оттянуты книзу, как у бульдога.

Временами ноздри у Нико раздувались и зло трепетали, как у жеребца при виде затесавшегося в табун другого коня соперника. Широкий лоб его то и дело собирался в складки и нависал так низко, что густая щетина бровей щекотала ему веки.

И Марта видела, как вспыхивали желтыми искрами в темноте суженные щелочки-глаза.

— С чего ты это надумала? — бесцветным, чужим голосом спросил председатель.

Марта уронила голову на подушку и, немного помолчав, ответила глухо:

— От одиночества… Очень уж бессмысленная у меня жизнь.

Громко заскрипела тахта.

Кошка спрыгнула со стола и бросилась к окну.

Нико вскочил с юношеской живостью и, заложив руки за спину, принялся ходить по комнате. Потом остановился перед окном и, подрагивая правым коленом и слегка кивая в такт головой, стал смотреть на бахчу, залитую лунным серебром.

Женщина напряженно прислушивалась к скрипу половиц под тяжелыми шагами. Она испытывала горькое сожаление. В глубине души она считала, что надо было еще подождать, не начинать этого разговора сегодня.

— Значит, не врал Георгий, когда говорил, что на днях этот твой Како со своей собакой выбирался из вашей калитки на рассвете? — прохрипел Нико.

— Да, это правда.

— Почему ты мне сразу не сказала?

— Не посмела. Может, и сегодня не надо было говорить, — со вздохом добавила Марта.

— Нет, надо было! Надо же мне было наконец узнать, какую ненасытную суку я любил!

Марта повернулась и села в постели.

— Не осуждай меня, Нико. Ты не можешь сказать, что я жадная или что я мало тебя любила. Надоели мне эти вечные прятки, эта тоскливая жизнь наедине со свихнувшимся свекром. Я хочу иметь свой дом, семью, двор и… и собственного мужа. Ты же сам знаешь, что тебе нельзя на мне жениться.

— Почему это нельзя?

— Нельзя. Дома у тебя сестра и дочь уже на выданье. А мне нужна семья, своя собственная семья… и, может быть, даже ребенок. Не так уж мне много лет, чтоб отказаться от всех надежд… Да и какая тебе печаль, если я выйду замуж, пристроюсь, не буду больше ходить бобылкой? Ты-то что теряешь? Како целыми днями пропадает в горах, да и ночью иной раз в деревню не спускается… С тобой мы будем каждый день видеться в колхозе…

Нико резко обернулся и проговорил гадливо:

— Давно уж я отвык от чужих объедков — с тех пор как перестал быть батраком! Я же тебя знаю насквозь, ненасытная, распутная баба! Да и кому тебя знать, как не мне? — Он заскрежетал зубами. — Потаскуха! Сука! Бесстыжая сука! Я покажу вам обоим — и тебе, и твоему хахалю!

Председатель торопливо сунул ноги в башмаки, схватил брошенную на столе шапку и бросился вон из комнаты.

Грохнула сорванная с петли дверь. С потолка посыпалась на постель земля. Звук быстрых шагов послышался во дворе.

Марта упала лицом в подушку и зарыдала.

3

Купрача распахнул дверцу «Победы» и учтивым жестом пригласил в нее Шавлего.

— Серго я с тобой помирил — чего тебе еще? Садись, подвезу.

Шавлего сел в машину и захлопнул дверцу.

— Парень у тебя неплохой, только смотри, как бы не пошел по дурной дорожке.

Заведующий столовой завел мотор, чуть тронул руль и перевел машину на правую сторону шоссе.

— Ей-богу, он у меня молодец что надо, настоящий мужчина! Ты его по тогдашней встрече на Алазани не суди — он ведь тебя еще не знал. С кем он подружился — жизнь за того положит!