Секретарь райкома посмотрел через окно на ожидавшую его машину, обернулся и удивленно вздернул брови:

— А, это ты, Тедо!

Нартиашвили почтительно подержал в руке вялую руку секретаря райкома и прижал к груди свою неизменную соломенную шляпу.

С трудом скрыв презрительную улыбку, Луарсаб Соломонович спросил дружеским тоном:

— Что скажешь нового?

Тедо глянул на закрытую дверь и торопливо зашептал:

— Нико продал заготовленный для клуба распиленный тёс одной своей родственнице, послал ей из колхоза каменщиков и плотников и вместе с Ревазом Енукашвили и одним заезжим городским драчуном поставил ей новенький дом. Реваза Енукашвили вы ведь знаете? Он у нас бригадиром, и Нико прочит его себе в зятья. Была у Реваза виноградарская бригада — Нико освободил его оттуда, поставил начальником над всеми полеводческими бригадами, и теперь будущие тесть с зятем вдвоем распоряжаются всей деревней.

Секретарь райкома некоторое время хмуро глядел на посетителя, потом подошел к вешалке и неторопливо снял с крючка новенькую фуражку.

2

Лунный свет косой полосой проникал через окно, тускло озаряя дощатые стены комнаты и придавая всем предметам необычный, таинственный облик. Бродячий ветерок то и дело пролетал за окном, вея свежим запахом подсохшей, еще слегка влажной земли, молодой травы, пробивающейся под прошлогодними сухими стеблями, и дикой мяты. Редкие ночные звуки резко и отчетливо разносились в прохладном воздухе.

Нико лежал навзничь на мягкой постели и, заложив руки за голову, смотрел неподвижным взглядом на косую, со странным синим отливом, полосу лунного света, простертую на полу.

Марта приподнялась и, опершись на руки, долго вглядывалась в него — настойчиво, ожидающе, по-женски.

Черные ее волосы, рассыпавшиеся по плечам и спине, сливались с ночной темнотой. Зато крепкая плоть сильных, округлых рук и полной груди как бы излучала смутное, молочно-белое сияние.

Нико лежал неподвижно — угрюмый, молчаливый и печальный. Он один только раз шевельнулся — качнув головой, перевел взгляд с окна на низкий потолок.

Марта подождала еще немного. Наконец ей стало невмоготу терпеть это длящееся молчание. Она засунула руку за распахнутый ворот рубашки Нико, ласково погладила его по заросшей волосами груди и сказала с грустью в голосе:

— За эти несколько недель ты словно состарился. Не радуют тебя больше наши свидания… И все-то ты молчишь, словно позабыл все свои ласковые словечки. Мне так и чудится, что сердце у тебя заледенело, кровь остыла, а язык потерял дар речи. В чем дело, что с тобой творится, Нико? Почему не хочешь мне сказать?

А Нико все лежал не шевелясь, устремив неподвижный взгляд в потолок, и прислушивался к теплому, матерински-ласковому голосу женщины. Не в обычае было у председателя колхоза делиться своими переживаниями с кем бы то ни было. Да и вряд ли он позволил бы кому-нибудь требовать от него откровенности. Но Марта — это совсем другое! Марта значила для него так много — к ней одной он одинаково стремился в дни радости и в дни печали.

Марта наклонилась над ним и горячо зашептала:

— Ведь случалась и раньше беда — град не в первый раз побил Чалиспири, — но никогда не бывало, чтобы ты так вот разогорчился, повесил голову. Что же с тобой нынче случилось? Твой виноградник цел остался, и на мой тоже ни одна градина не упала. Туча обошла их стороной. А ведь можно подумать, тебя самого градом побило, да так пригнуло к земле, что даже здесь, мною согретый, ты никак распрямиться не можешь. Колхоз, колхоз… Что ты к этому колхозу прилепился? Зачем тебе изводиться, для чего убиваться одному за всех? Сколько раз я тебе говорила: брось, уйди подобру-поздорову. Люди переменчивы — вчера возносили тебя до небес: дескать, Нико призрел несчастную, забытую богом и людьми старуху, отстроил ей разрушенный дом, не оставил ее без крова, а сегодня тебя же поносят последними словами, точно ты разбойник какой: глядите, мол, Нико расхищает колхозное добро, он материалы, заготовленные для клуба, Сабеде Цверикмазашвили продал.

Председатель колхоза помолчал еще немного. Наконец толстые, черные усы зашевелились.

— Знаю, кому я обязан и похвалами и поношениями. Этих я не боюсь. Рыжий шакал давно уже шныряет по райкомовским кабинетам, но секретарь райкома у меня прочно на привязи — как конь у кормушки с ячменем. Меня больше эти крепкие медвежата заботят — что мне старый барсук и деревенские болтливые сороки! Сегодня утром комсомольцы развесили на стене конторы новую стенгазету — все сплошь карикатуры… Я сорвал ее и тут же на месте изодрал в клочья.

— Пусть бы висела, мешала она тебе, что ли? Пускай себе строчат на здоровье — тебя ведь не убудет. Напишут раз, напишут другой, натешатся вволю и бросят.

Нико повернул толстую шею и удивленно поглядел на Марту.

— Пусть, говоришь, пишут? Ну и глупая же ты! А знаешь, что там было написано? Да еще эти рисунки! Огромный лист величиной со скатерть сверху донизу разрисовали. Я разорвал его на клочки и выбросил. А сторожу велел снять и изломать рамку.

— Люблю рисунки! Это хорошо, когда в газете много рисунков. А то выпустят газету, а в ней одна длинная статья, в которой говорится, что вот-де исполнилось столько-то лет с Октябрьской революции, и подпись: «Редколлегия». И все, ни строчки больше. Разве это стенгазета?

— Тьфу! Ждать от бабы ума — что песен от осла. Пойми ты, чудачка, если бы эту газету милиция увидала, тотчас же за мной приехал бы «черный ворон». Христа за тридцать сребреников продали, а за Нико побольше заплатят, лишь бы только вывалять его в грязи и швырнуть псам и свиньям на съедение… Сколько их вокруг меня ходит, принюхивается, как мышь к мучному ларю, да не так-то просто со мной сладить. Старый бык и рогами тянет! Я им такую баню устрою, чтобы пот с них градом катился и при этом зуб на зуб не попадал от холода! Высмеяли, изобразили меня какой-то кривляющейся обезьяной и повесили свое художество перед самым моим кабинетом! Как будто я им ровня и товарищ! Я покажу им, как со стенгазетой баловаться!

— Что ж это за газета была, с чего они ее решили выпустить?

— Дьявол их разберет, негодников! Нарисовали огромный шампур, на который нанизаны, как шашлык, разные люди. А двое или трое в самом низу картинки удирают с перепугу, растеряв шапки по дороге.

— «Крокодил», значит?

— Не знаю, может, и крокодил; на мой взгляд, это скорей — шампур. Выгоню отсюда этих сопляков взашей, чтоб их духу не было! Плохо они знают дядю Нико!

Марта наклонилась над ним еще ниже и тихо погладила его по голове.

Жесткая, отросшая с весны щетина стояла торчком на бритой голове председателя; она, как напильник, царапнула мягкую женскую ладонь.

— Не думаю, чтобы это была единственная причина, Нико. Ты больше из-за своей Тамрико огорчаешься, а не из-за этих сопляков. Тут и я, пожалуй, отчасти виновата. Сглупила, рассказав тебе, как они шептались у источника. Твоя дочь ведь не дурочка! Почему ты думаешь, что Тамрико какую-нибудь глупость сделает? Неужели боишься, что она себя не соблюдет? Зря ты это… Да и Реваз не такой парень, чтобы смотреть на него свысока.

— Не смей называть при мне имя этого проходимца!

Марта прижалась щекой к лицу Нико. Усы любовника щекотали ее, это было приятно, и женщина развеселилась, пришла в игривое настроение. Она улыбнулась украдкой лунному лучу, откинула за спину разметавшиеся по плечам волосы и сказала тихо:

— А все же чем он тебе не люб? Что ты в нем находишь дурного? Самый подходящий жених для Тамрико — лучшего я здесь, у нас, не знаю!

— Нравится?

— Нравится.

— Очень нравится? — хрипел Нико.

— Очень. А чем он плох? Эх, была бы я годочков на пять, на шесть моложе!

— Мне не до шуток, Марта!

— Я и не шучу. Спроси кого хочешь — кто откажется иметь его в зятьях?

Марта потихоньку подсовывала руку под затылок Нико, все крепче прижималась к задыхающемуся от злости любовнику, притягивала его к себе сильными руками.