— За твое здоровье, хозяйка! Видно, и теща и тесть меня любят. Только ты одна встретила Како с хмурым лицом и даже не впустила его собаку обогреться!

Марта поблагодарила за здравицу.

Растекаясь по жилам, вино наполнило все тело сладкой, удивительно сладкой истомой.

Марта встала, бросила на гостя многозначительный взгляд, улыбнулась непонятной улыбкой и пошла к двери.

Полоса света, вырвавшись через открытую дверь, легла поперек галереи.

Собака, стоявшая у самого порога, уперла в пол задние лапы, напрягла шею, отряхнулась и, вбежав в комнату, разлеглась перед камином.

В испуге метнулась в сторону кошка и вскочила на шкаф.

Марта сгребла со стола обглоданные кости и бросила их четвероногому гостю.

А когда она вернулась к столу, захмелевший Како потянулся к ней, обвил рукой ее талию.

Марта ничего не сказала — только молча, лениво сняла тяжелую мужскую руку со своих бедер. Тогда охотник встал и обхватил ее, стиснул длинными своими руками.

Женщина казалась ему сильной, как медведь, мягкой как куница, желанной, как олень.

Сопротивление было упорным, желание — неимоверным.

И когда распаленный страстью охотник дотянулся губами до полных, мягких, горячих губ хозяйки, та, обмякнув в его объятиях, опустилась, без сил на стоявшую рядом тахту.

4

Старик лежал на постели ничком. Одеяло стояло горбом у него на спине. Он лежал не шевелясь и щурил бесцветные глаза.

Со словами приветствия Шавлего сел на низенькую скамейку.

Доктор повернулся на своем трехногом стуле так, чтобы видеть и гостя и больного.

С минуту Шавлего молча смотрел на старика. Потом спросил, ел ли он сегодня что-нибудь.

Старик улыбнулся:

— Ну кто бы мне дал голодать до этого времени?

На спине у него, под одеялом, что-то звякнуло.

— Еще не время, лежи смирно. Они сами должны отвалиться.

Шавлего поставил на табурет возле постели корзинку, которую принес с собой.

— Это тебе гостинец от твоего друга-приятеля.

— По-моему, хватит, Сандро!

— Постой, не шевелись. Я сам сниму.

Доктор отвернул одеяло и сдернул одну за другой банки, торчавшие на спине у Фомы.

— От какого друга-приятеля, дружок? — с удовольствием перевернувшись на другой бок, спросил старик.

— От дедушки Годердзи.

— Когда он приехал?

— А он не приезжал. Это мама тебе от него посылает.

Шавлего достал из корзинки вареную курицу, свежеиспеченные шоти, помидоры, кастрюльку с зеленым лобио. Он покрыл табурет газетой и разложил еду. А когда из корзинки высунулось горлышко трехлитрового штофа, в глазах у старого пасечника блеснули медово-золотистые искорки.

— Где достал?

— А это тебе Сабеда прислала.

— Цинандальские и напареульские подвалы могут опустеть, но марани у Сабеды — никогда!

Доктор согласился.

— Как она, Сабеда? Ведь чудом спаслась, бедняжка!

— Да, чудом.

— Она все там, у Русудан?

— Все там же.

— Хорошая девушка Русудан, добрая душа. Говорят, Нико дом Сабеде отстраивает, — правда это?

— Правда.

— Ну, то-то. Значит, есть все-таки на свете справедливость. И как это вино у нее уцелело — удивительно! Марани-то, говорят, был затоплен?

— Да, залило его. На счастье, я оказался поблизости, созвал своих ребят, и мы всю воду ведрами вычерпали.

— А что вино?

— В вино ни капли воды не попало. Крышка квеври была обмазана глиной и сверху засыпана землей.

— Старые стены будете надстраивать?

— Да.

— Когда начнете?

— Если сегодня солнце землю подсушит, то завтра приступим.

— Да завтра авось и я поправлюсь. Так что приду вам подсобить. Правда, Сандро?

— Завтра лучше бы еще полежать в постели, а послезавтра — как знаешь.

— Приходи проведать нас, побеседовать с нами — это нам, конечно, будет приятно. А помощь твоя не нужна — мы и сами управимся. Ребята как львы, работа у них в руках горит.

— Разговорами дом не выстроить. Пот надо утирать.

— Ну вот, ты разговаривай, а мы пот утирать будем. Иной раз с малого начинают… Как знать, может, потом и за большие дела возьмемся.

— А я и не думаю сомневаться, сынок… Дай вам бог желанья и сил! Это ты хорошо придумал. Два года назад у бухгалтера хлев рухнул — взялись за дело безбородый Гогия и Бегура и отстроили ему новый, совсем даром. Нет, ты помоги бедному и слабому, вот тогда я тебя похвалю. А у такого, как Наскида, вон мастера сами просятся работать. — Старик усмехнулся с довольным видом. — А я-то одно время думал, что ты крестьянской беды близко к сердцу не примешь.

Фома показал врачу на угощенье, но тот заявил, что не голоден и что не привык пить вино среди дня.

Другой гость также не проявил желания подкрепиться.

— Ну, а мне и вовсе есть неохота.

— Выпей стакан вина, вот и охота придет.

— Хочешь, поставлю вино в родник, чтобы остудить, дядя Фома?

— Высох родник, сынок, очень долго жара стояла. Впрочем, после вчерашнего ненастья, кажется, опять вода потекла. Помнишь, какая там била струя?

— Помню, дядя Фома, все помню. Я и про то не забыл, что рабочие пчелы, отстроившись, трутней из улья выбрасывают, а в придачу к ним и трутневых куколок.

Старик пчеловод снова улыбнулся в усы и подумал с удовольствием: «Нет, не обмануло меня чутье…»

— Как здоровье твоей матери?

— Спасибо, ничего.

— Сердце у нее больше не болит?

— Болит понемножку.

— Если ей нужен мед, возьми. У меня еще есть.

— Спасибо, дядя Фома. Понадобится — возьму. Ну как, будем вино студить?

— Ладно, студи. Может, стаканчик вина и вам аппетиту прибавит.

Когда Шавлего вернулся из сада, старик поблагодарил его за внимание, проявленное к посаженному им в Подлесках фруктовому дереву.

— Эх, руки не дошли — хотел я еще два-три черенка на дичка привить…

— А мы оставили тебе три дикие яблони и панту.

— Неужели нашлось столько в Подлесках? — обрадовался больной. — Весной поднимусь туда с черенками. — Помолчав, он добавил: — Не ожидал я, что ты сумеешь этих ветрогонов взять в оборот!

Шавлего, не обращая внимания на последние слова старика, поднялся с места и аккуратно прикрыл одеялом его оголившуюся ногу.

— Советов врача надо слушаться, а то придется начинать лечение сначала. Или, может, тебе делать нечего, захотелось в постели поваляться?

Садовник подчинился, как ребенок. Потом лицо его понемногу потемнело, он устремил печальный взгляд на полумесяцы хлебов шоти, сложенных стопкой на табурете. — А мне и в самом деле нечего делать… Все уничтожил проклятый град, с одного наскока. Да ты же проходил сейчас через сад… земли не видно под осыпавшимися плодами, на деревьях ни одной целой ветки, ни единого живого глазка. Цветы затоптаны в землю, виноград точно в ступе толкли вместе с листьями и побегами. Только вот пчелы уцелели; ульи у меня всегда стояли на подставках, под прикрытием фруктовых деревьев. Деревья измолотило, а ульи остались невредимы. Только в один попала вода, да и то я вовремя подоспел. Тогда-то я и простудился. Не поостерегся, вышел в ненастье, под град, и простыл. Сад полон падалицы, веток, побитой зелени. У твоего деда есть свинья, забирай для нее корму, сколько хочешь. Можешь и еще кому угодно раздать. Только пусть, кроме тебя, никто в сад не входит. Этим твоим новообращенным я пока еще не доверяю. Скажи и Русудан… Впрочем, ей и с собственным садом хватит хлопот. Что этот град наделал! Всю деревню оставил ни с чем, годовой урожай загубил. Люди пот проливали — и все на ветер пошло… А правительство и бровью не ведет. На Луну вон, говорят, собираются лететь — так неужели не могут охранить нас от такой вот беды?

— Правительство не бог, дядя Фома. Не может оно от неба нас заслонить. А впрочем, слышал я краем уха, будто придумано какое-то средство против града. Скоро, наверно, и этот бич больше не будет страшен.

— Хоть бы так, сынок, хоть бы так… Дай бог нашему козленку волка съесть! Скажи-ка, а Подлески побиты?