Шакрия глянул в сторону девушек, хлопотавших над саженцами, и задержался с ответом.

— Ты понял, какая у нас должна быть газета? Не зря же мы ее назвали «Шампур», — продолжал Шавлего.

— Все понял и надеюсь, мы сразу взденем на этот наш вертел немало дичи. Но главное — это рисунки.

— Может, у вас еще нет материала?

— За материалом дело не станет. Камня, песка и известки тут не требуется, а тем мы придумали пропасть, только художника еще не сумели уломать.

— Почему?

— Боится.

— Чего? Что рисунки не понравятся?

— Нет, дяди Нико боится.

— Ах вот оно что. Ну хорошо, это дело я сам улажу. Какие темы?

— Как ружье полевого сторожа Гиги: самому стрелку может не поздоровиться.

— Значит, и это у вас еще не подготовлено. Ладно, поговорим вечером. А сейчас, если хотите отдохнуть, пойдем лучше в тень, пока это солнце мозги и кости нам не расплавило.

— Нет, отдыхать будем, когда пройдем до конца этот ряд, а то после трудно будет опять начинать.

— Эх, жаль, нет тут Арчила, — он бы все наши темы на стихи положил!

— Ну да, станет Арчил тратить на это стихи, когда на свете есть Русудан!

— Э, постойте, ребята, я вас сейчас насмешу. — Шакрия, расставив руки, закрыл рты обоим говорившим. — Как это я до сих пор не вспомнил? — удивился он.

— Что такое, Надувной, выкладывай!

— На днях попросил я Отара, чтоб он дал мне срубить две лесины для двора. На рассвете отправился я в лес, срубил, что мне надо было, и возвращаюсь, взвалив груз на плечи.

— На что нам твои бревна, ты о Русудан расскажи.

Шавлего нахмурился:

— Без глупостей, Шакрия!

— Постой!

— Дай сказать!

— Не мешайте ему.

— Так вот иду я, ребята, и, как подошел к генеральскому саду, слышу рычанье, лай, лязг цепи. Ну, думаю, не иначе, как воскрес блаженной памяти Ботвера — сейчас он перенесется через забор и кинется на меня. Заглянул я во двор и что же вижу? Привязан цепью к столбу марани кудлатый пес; по лестнице спускается наша Русудан, а пес кидается на ступеньки и скалит на нее зубы. Бедная девушка потихоньку, пятясь, поднимается по лестнице назад, и лицо у нее белое от страха — ну прямо как мел. Сбросил я свои бревешки с плеч и смотрю.

«Кто его привел, зачем? Что за дурацкая шутка!» — бормочет наш агроном и поднимается задом на балкон. Хотел я поглазеть, посмеяться всласть, но такая она была красивая в испуге, что жалко мне ее стало.

«Что там такое, что случилось, Русудан?» — крикнул я ей и влез на забор.

Посмотрела она в мою сторону и так мне обрадовалась — ну прямо как царь Ираклий тремстам арагвинцам, подоспевшим к нему на выручку в сражении. Ну, думаю, цепь крепкая, псу ее не разорвать, и спрыгнул с забора во двор. Пес — на меня! Присмотрелся я и вижу — это собака Закро, его свирепая Барджигала.

Ребята чуть не повалились на землю от смеха.

— Хо-хо-хо!

— Ха-ха-ха-ха!

— Это он взамен Ботверы привел!

— Вот это любовь так любовь!

— Постойте, ребята!

— Дайте ему сказать!

— Что дальше, Надувной?

— Чего вам еще? Открыл я калитку, отыскал веревку в марани и набросил петлю собаке на шею.

— А потом?

— Потом что ж?.. Захлестнул я веревку другим концом на столбе, за лестницей, и оказался пес на привязи с двух сторон.

— Дальше!

— Не хватит вам? Ну, взял я толстую палку и отделал собаку на совесть.

— И что же?

— Потом, когда пес поджал хвост, я отвязал его, дал ему хорошенького пинка, и посмотрели бы вы, как он припустил с визгом и воем к своему дому!

— Ох, если Закро узнает!..

— Ну и пусть! Что ж, я должен был позволить псу разорвать эту бедняжку Русудан?

— А откуда он может узнать?

— Наплевать мне, если даже и узнает!

— Постойте, ребята, что это за Арчил?

— Слюнявого сынок.

— Председателя сельсовета? Что-то я его не припоминаю.

— Ну, как же нет? Ведь это он во время джигитовки тебе против своего желания коня уступил. Если бы не Арчил, никто, кроме чалиспирцев, и не узнал бы, что рождаются еще в Грузии богатыри вроде Георгия Саакадзе.

Шавлего улыбнулся и шутливо щелкнул Шакрию по носу.

— Чтобы с тем жеребцом управиться, не нужен был никакой Саакадзе. Случись на стадионе мой дед Годердзи, может, я и не успел бы к лошади подскочить.

— Ого! А ты что думаешь — твой дед молодец почище тебя! Датии Коротыша сын говорил, что он райкомовского инструктора за щеку ущипнул.

— Не слыхал. О таких вещах дедушка обычно не рассказывает.

— Он-то не расскажет, знаю. Это Автандил говорил: чуть, мол, Годердзи щеку у инструктора не оторвал.

— Наверно, тот его сам вызвал на это, — ведь дедушка — человек вежливый.

— А кто говорит, что невежливый? Только он дармоедов не любит.

— Инструктор райкома не дармоед. У каждого — свое дело, свои обязанности.

— Это, конечно, так, только у дедушки Годердзи с души воротит при виде всяких должностных людей.

— Нет, думаю, что и это неправда. К хорошему человеку мой дедушка всегда относится с уважением, кем бы тот ни был.

— Ладно, пусть так. Только Варден, говорят, зол как черт и все грозится.

— Кто? Варден? Инструктор Варден? — Чуть заметные поперечные складки мелькнули у Шавлего между бровями и тут же исчезли. Он улыбнулся и успокоил Шакрию: — Ничего, дедушка никому не даст себя в обиду. Этот Арчил комсомолец?

— У меня на учете, — сказал Эрмана.

— Почему же он не выходит вместе с нами на работу?

— Человек объявил себя поэтом, — засмеялся Махаре, — а ты хочешь, чтоб он в жару мотыгой махал? В такие дни он обычно поднимается к Верхней крепости и там сочиняет стихи в прохладе.

— Говори толком, чтоб было понятно, ослиная голова! Что ты притчи рассказываешь, как Топрака! Арчил сейчас в Тбилиси, Шавлего. Он сдает экзамены в университет.

— Что ж, это дело хорошее. И какие от него вести?

— Наскида уши всем прожужжал: дескать, мой сынок идет на сплошных пятерках.

— Молодец! Значит, он скоро будет здесь?

— Может, даже через два-три дня пожалует.

— Он нам очень пригодится. Ну, что скажете — будем отдыхать или прополем полосу до конца?

— Давай полоть дальше, а то потом не захочется из прохлады выходить.

— Уф, сколько возни даже с одним питомником! — Coco нехотя поднялся и вяло ударил мотыгой по пересохшей земле.

Снова в дремотном воздухе разнесся частый перестук мотыг.

Над разрыхляемой землей вновь лениво поднималось негустое облачко пыли.

Солнце было уже довольно низко.

Нескончаемая полоса перед ребятами понемногу укорачивалась.

Последний саженец, у самого края дороги, почему-то вырос особенно сильным и поднялся выше других. От крепкого основания ответвлялось три побега. Самый большой был сломан — то ли копытом животного, то ли недоброй рукой — и свисал, уткнувшись кончиком в землю. Излом уже подсох и почернел на солнце.

Шавлего стало жаль молодого растения. Он хорошенько разрыхлил землю вокруг него мотыгой, а потом присел и стал перевязывать перелом повиликой. Тщательно и осторожно наматывал он длинный стебель травы на поврежденный побег. Но рана была уже сухой, искалеченная ветка затвердела в своем новом положении, и, когда Шавлего попытался ее выпрямить, она окончательно отломилась у основания и повисла на тонкой полоске коры. Полольщик счел излишним перевязывать ее во второй раз и полез в карман за ножом. Отделив сломанный побег и оставив на привое два других, он освободил основание растения и стал обрезать лишние корешки.

— В такую пору остерегайтесь нанести рану виноградной лозе, это очень опасно.

Шавлего повернул голову и увидел около себя пару женских ног. Это были очень красивые ноги — стройные, породистые, чуть загорелые и обутые в спортивные туфли. Взгляд Шавлего скользнул вверх по облегающему ладную фигуру ситцевому платью. Из-под широкополой соломенной шляпы смотрели на него большие умные глаза.

Вдруг в глазах отразилось смущение, ноги отступили на шаг назад, показался кончик свисающей с запястья плетки и сразу исчез, подобранный легкой рукой.