— Ни хрена, у тебя, Смола, калган какой крепкий оказался, а!

— А я смотрю, чё ты, думаю, сегодня всё время в фуражке?

— Ну-ка, покаж… Сильно расхерачил?

— Да нет, я только почувствовал удар, что-то посыпалось сверху, и я отключился. Шишак только, вроде.

Сняв с рассказчика фуражку, слушатели с интересом рассматривают пострадавший затылок товарища.

— Ого! Глянь, чуваки, как мозги вспухли. Вот это да!

— Ну-ка, ну-ка!..

— Ни черта себе, какой здоровый.

— Всё, Смола, теперь у тебя оттуда рог будет расти. Как у мамонта, только вверх. Точно. — Заметил Кабанов, и тут же успокоил. — Не переживай, мы на него потом жёлтую фиксу наденем, чтоб лучше сверкал. Будем тебя за деньги в городе показывать… У пивного ларька…

— Кабан, ты выпросишь сегодня. Что ты к человеку пристал. Он и так пострадал.

— Ты не обращай на него внимания, Смола. Он тебе завидует. Давай дальше. Ну-ну! Интересное кино у вас получилось!

— В общем, чуваки, пришел я в себя на каком-то диване, в подсобке. Смотрю, рядом Афонин лежит. Китель, морда лица, штаны, всё измазано… и у меня тоже. Ф-фу! На лбу у него синяк, но, вижу, губы целы. Хоть это, думаю, хорошо. А у меня всё, как в тумане, голова болит, но губы и пальцы вроде в порядке. Играть, думаю, сможем, а остальное ху… До свадьбы заживет! Вижу, около нас какая-то женщина вроде суетится. Я Смолу толкаю: «Ты живой, эй!» Он вдруг вскакивает, глаза как у бешеного таракана, и на меня: «Где этот майор?» А у меня башка трещит, ни хрена не соображаю. Чувствую — мой шишак, на голове сзади, слева, уже с кулак вырос, да болючий такой, гад! Ладно!.. «Какой майор, говорю, ты чё? Отползли живыми и ладно». Тут вдруг откуда-то появляется Матвеич, швейцар, тоже весь всклокоченный и шепчет нам: «Ну вы — орлы! Ну вы даёте. Меня теперь уволят из-за вас! Точно уволят. Весь кабак разнесли…» «Ты что, Матвеич! — не пойму, когда это мы успели. — Мы же пять минут как зашли!» Он: «Не вы разнесли. Из-за вас». Я ему: «А! Тогда не боись, говорю, Матвеич, не уволят. Только покажи нам, говорю, кто тебя обидел, и всё! Мы с ним разберёмся! Где мы?» Оказывается, когда мы со Смолой скапуздились на полу, — там, в кабаке, такая махаловка началась, общая, причём. Кто кого бил — не понять! Но махались, говорит Матвеич, все. Наши чувихи — ну, молодцы, девки! — нас со Смолой быстренько на кухню волоком оттащили и исчезли. А там уже Матвеич нас, по-одному и перетащил в подсобку. Молоток, Матвеич, а то бы нас эти… динозавры пьяные, копытами затоптали. Скажи, Смола, да?

— Да, — соглашается Смолин, осторожно кивая головой.

— Ну!.. А тут и шухер, в смысле патруль. Кто-то звякнул, короче. Этих, Волочаевских, кого увезли, кого переписали, кто сам убежал. Но это ещё, чуваки, не всё. Матвеич дал нам по-полстакана водки, на посошок, чтоб легче было, и убежал к себе, пост что ли там сдавать, не знаю. Я, вроде, от водки опять закемарил, опять отключился. А дальше пусть Афоня рассказывает. Он помнит. Его бутылкой по башке не били.

— Ага, не били, а кто из нас в лоб получил?.. Как кувалдой в лобешник прилетело! Я же там не спички под столом искал. Нет! Я правда встать не мог. Лежу и не могу сообразить — где пол, где потолок. Так уж он меня, гад, здорово саданул. Зайчики до сих пор перед глазами прыгают…

— А не хрен было товарища майора, старшего по званию, поцем обзывать. Не прилетело бы! — опять ехидно резюмирует Кабанов.

— Ага! — осторожно кивает головой сержант Афонин. — Я ж не видел.

— Ну всё, Кабан, достал… Ещё одно слово, и тебе такая же плюха прилетит! Продолжай, Афоня.

— Значит, я, это, выпил водку и меня опять повело. Опять забалдел. — Продолжает рассказывать сержант Афонин. Он, как и Смолин в фуражке. Правда она у него наоборот, низко надвинута вперед, на лоб. Он, к тому же, в больших зеркальных солнечных очках. Переносица у него заметно опухла, расплылась, жёлто-салатовым цветом стыдливо прячется за тёмными стеклами очков. — Потом, — продолжает сержант, — чувствую меня кто-то вроде тащит, ведет, то есть. Чувствую свежий воздух, ветерок меня обдувает… приятно. Я, значит, на улице. Идем какими-то закоулками в полной темноте. Ни рядом, ни под ногами, ни хрена не вижу. Темно. Ночь же… Ладно. Я говорю Смолину, я думал, это меня Смола тащит, говорю ему: «Только не домой. К моей Вальке не надо. Ни-ни… Ещё и тёща там… Я на тревоге». Молчит мой, слышу, Смолин, сопит только. Что такое, думаю, почему молчит? По башке получил и глухой что ли теперь? Поворачиваюсь! Темно… Только чувствую, чьи-то волосы вдруг мне мазнули в лицо, как метелкой, и запах духов. О-о! Думаю, стоп, чувак, это, не Смолин. Смолин так пахнуть не может, нет. Похоже на женщину. Одна рука у меня занята, на том плече лежит, а вторая свободная. Вот я другой рукой и полез проверять, Смолин это или нет. Нащупал в темноте вроде как грудь. Чувствую, мягкая такая, но точно, чуваки, женская! Да!.. Правда, не такая большая как, помню там, в ресторане, но, всё равно женская. Не Смолинская, главное.

— Тебе надо было за его нос хвататься или за член. У Смолы всё остальное отсутствует. — Весело хохочут музыканты.

— Да, наверное. — Натянуто улыбаясь, соглашается Афонин, и продолжает повествовать. — Ну я и успокоился, чуваки. Баба же, думаю, хорошо, это ж не патруль. К себе, наверное, и тащит — а куда ж ещё! — мне и лучше, не жалко! Опять, то ли задремал, то ли отключился… В общем, чуваки, очнулся я уже на кровати, в смысле, чувствую, что лежу. В комнате темно! На мне лежит влажная и горячая чувиха. Фигура, чувствую, классная… И грудь, и бёдра, и живот, и руки, и губы!.. А запах духов какой обалденный, чуваки… Это!.. А как целуется она!.. А какой темперамент!.. Бля буду, чуваки, такой бабы у меня еще не было… В жизни не было! Вот те крест! Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить. Я её, как никогда, как ни одну бабу в жизни, помню, всю ночь целовал! Верите?.. Всю, с ног до головы! Сколько уж палок бросил и не помню, но, короче, чуть с ума не сошёл… Так мне было хорошо с ней! Потом устал и уснул.

Афонин задумался, умолк.

Музыканты застыли, не прерывая тишины, с задумчивыми лицами размышляли над услышанным.

В той или иной мере, сверхсрочники уже проходили через разного рода любовные, мягко сказать, развлечения, даже не один раз. И по пьянке бывало, и по-любви, и на спор, и случайно где, как-то подворачивалось, всякое бывало. У всех уже есть свой, личный опыт, есть что вспомнить. Но с такой вот болью, чувствами, с надрывом, никто из них ещё не встречался. Только вот Афонин, оказывается. Повезло парню. О такой встрече и не мечтали… разве что в глубоком сне. А тут, на тебе… Раз, и повезло парню. Ох, повезло!

— Ну, и что дальше? Что? Рассказывай, не тяни!..

— Кто она? Кто?

— В том-то и дело!.. — трагическим голосом продолжает Афонин, с трудом выходя из, видимо, сладостного оцепенения. Вздыхает. — Ладно. — Продолжает. — Самое интересное сейчас… Вернее напрочь это, непонятное, необъяснимое… Так вот. Просыпаюсь. Утро, солнце светит, красиво так… в щели. Ага! Вижу, какой-то грязный сарай, посредине кровать. Вокруг вонь, мочёй пахнет… Не поверите! Я лежу на какой-то кровати, на грязном вонючем матрасе, голый. Рядом, у меня под мышкой, на животе лежит тоже голая, дряблая, седая, лохматая старуха! Я, чуваки, просто, ох… напрочь! Болты у меня повываливались от столбняка, ни чего не пойму! Я испугался! Что это?! Приподнимаюсь — где это я, куда это я попал? Не поверите. Чувиха поворачивается ко мне — вижу, улыбается маленькая, старая, седая беззубая нанайка. «Доброе утро, говорит, любовничек!» Ё, мое! Меня аж стошнило. Тьфу ты, бл… Я как увидел всё это! Как подскочил! Хвать, скорее свои вещи, ноги в руки, и бегом из этого вонючего сарая. Тьфу! А она мне ещё кричит, падла, вдогонку: «Служивый, подожди! Куда же ты? Эй? А поцеловать утром?» Представляете? И смеется… беззубая. Полный п… Тьфу, ты, мать честная! Как вспомню!.. И как вам, чуваки, такая история, а?

Ну… Зависла тупая пауза — какой тупее не бывает. Такого именно поворота никто, конечно, не ожидал. Да нет, такого не могло быть, читалось на их лицах… После такого красивого, романтического вступления, это было полной неожиданностью, словно той кувалдой по башке и бабахнули, причем, всех сразу. Даже сильнее чем кувалдой, сильнее! У всех словно замкнуло.