Мы, значит, в полк.

По широкой лестнице, на всем пути — навстречу нам, догоняя и обгоняя, туда-сюда снуют офицеры, солдаты, сверхсрочники, даже женщины в армейской форме. Народу!.. Сплошной муравейник. В штабе у дверей стоит солдат — дежурный (или посыльный) по штабу, с повязкой. Он без автомата, только штык-нож на поясе. Отдал нам честь, но меня осмотрел с ног до головы почему-то подозрительно и полупрезрительно. Я, как ни в чем не бывало, мешок-мешком, топаю по коридору за лейтенантом мимо то и дело открывающихся и закрывающихся дверей с табличками: «Нач продслужбы», «Зам по строевой», «Нач штаба», «Командир части», «Заместитель по политчасти», «Секретный отдел»… Ух, как много! Конечно, — полк! Не батальон даже… Из кабинетов тонко тянет табачным дымком и — совсем странно — духами! Вокруг очень шумно. Как перед собранием… Туда-сюда снуют щеголеватые, разного возраста офицеры и сверхсрочники.

Протопав строго сбоку, у стеночки коридора, мой сопровождающий резко сворачивает в открытую дверь с табличкой «Строевой отдел». Заходим. Передо мной барьер, такой же, как там, в каптерке. Так же отполирован и затерт локтями почти до блеска.

В помещении, как и в коридоре, очень тепло и так же тонко пахнет духами и еще чем-то очень неуловимо женским. В глубине комнаты, за столами, сидят люди. Старший из них — офицер, — пожилой, в больших очках, лысый и грузный, сидит, навалившись локтями на стол. В руках у него подшивка бумаг. Он сосредоточенно сверяет каждый отдельный листок с записями в большой амбарной тетради. Он без кителя, рубашка по-домашнему расстегнута, галстук вяло, бесформенно повис на галстучном зажиме. На мятых погонах два светлых просвета и одна звезда. Майор, значит. Его китель и портупея небрежно и свободно свисают со спинки его же стула. Напротив и рядом с ним, за своими столами работают: одна пожилая прапорщика и два молодых сверхсрочника с сержантскими лычками. У женщины на крупном носу очки, причёска уложена волнами заколота гребнем, губы накрашены, китель расстёгнут, под рубашкой видны объёмные груди. Сержанты сверхсрочники от бумаг не отрываются, похоже, недавно здесь, стараются.

Ближе к дверям, почти у барьера, за столом, лицом к нам, сидит кругленький пухленький солдат ефрейтор, срочник. «У-у, ефрейтор! — отмечаю я. — Писака». В смысле писарь. Склонив голову, с тонким пробором в аккуратной короткой прическе, он с выражением глубокого высокомерия на лице старательно заполняет какой-то служебный бланк.

Все неотрывно заняты своей бумажной работой. Столы и почти всё вокруг них плотно завалено папками с документами. На нас, вошедших, коротко, с мгновенно погасшим интересом — а, лейтенантик, летёха, значит, и еще кто-то — глянула только женщина, — остальные, ноль внимания. Только после довольно громкого повторного приветствия лейтенанта, майор рассеянно глянул на нас поверх очков и вдруг длинно и сладко зевнул во весь рот. Затем, помолчав, через паузу, вяло произнес:

— Борис, оформи.

Разрешил, таким образом, ефрейтору принять меня в армию, взять мои документы и оформить как вновь прибывшего. Писарь, повернувшись на майорский голос, бодро и услужливо кивнул ему:

— Сейчас, товарищ майор, — ответил он, и прилежно склонив голову набок, вновь продолжил старательно что-то писать. Лейтенант, усмехнувшись, больше не стал ничего ждать, повернулся и вышел, а я остался оформляться. Ждать, в общем.

Оглядываюсь. В комнате несколько сейфов разной величины со множеством печатей и бумажных наклеек на створках возле замка. Высокий — до потолка — закрытый пристенный стеллаж с большими дверцами — для папок с документами, догадываюсь. Вешалка для верхней одежды с кучей шинелей, шапок, шарфами и четырьмя сумками противогазов. Прямо напротив входа на стене, с хитрым прищуром, портрет Ленина в мятой фуражке. На другой стене политическая карта мира и целая вешалка каких-то таблиц. На подоконнике горшки с цветами. Окно забрано в железную, окрашенную светло-голубой краской решетку. В углу, к стенке прижался маленький шахматный столик. На нём старый, слегка помятый электрический чайник, три стакана в подстаканниках, большая алюминиевая ложка и сахарница. Почему я всё это так подробно разглядел? А потому что ждать пришлось. Они же все заняты…

Ещё я заметил… В воздухе друг за другом весело гонялась стая шустрых и бесцеремонных мух. Время от времени они резко пикируют вниз и проводят свои совещания на тарелке с куском белого хлеба и одинокой булочке там, на столике. Сорвавшись с продсклада, они, весело повиляв друг за другом по комнате, садятся то на политическую карту мира, другие на портрет Ленина в кепке, некоторые даже на амбарную майорскую книгу пытаются планировать, но испуганные майорской рукой, мгновенно меняют траекторию полёта, прячутся в цветках или садятся высоко на дверцы шкафов, но через пару секунд вновь принимаются летать в комнатном пространстве. Чехарда такая, карусель.

В принципе, как и мы в казарме. Например, перед каким-нибудь построением, в столовую, на занятия, перед отбоем…

Всё это я успел раза два или три, в разной последовательности, пересмотреть, пока ефрейтор закончив дело, наконец, смог переключиться на меня. Коротко глянув, он углубился в мои бумаги и соответствующие папки с документами и реестрами. Я опять несколько раз расписался в каких-то бумагах, и ефрейтор, солидно выставив себя в коридор штаба, баском крикнул кому-то:

— Пос-сыльны-ый!.. Шыу-шыу, — присвистнул сквозь зубы. — Подь сюда!

Посыльный, тот, который с повязкой и штык-ножом, бодро прогрохотал к нам сапогами по длинному коридору и махнул широкой ладонью к шапке:

— Посыльный по штабу…

— Ясно, ясно, — вальяжно и пренебрежительно отмахнулся от доклада ефрейтор. — Значит так, Жирнов, отведешь «молодого» в первую роту, сдашь старшему лейтенанту Коноводову. Понял? — В речи и интонациях ефрейтора безмерное высокомерие и безмерное превосходство.

— Есть, сдать Коноводову, — в широкой улыбке расплывается посыльный.

— Всё, вал-лите, — небрежно заключает пухлый с пробором, и сует мне узенькую бумажку. — Это отдашь Коноводову.

— Пошли, молодой, — посыльный хлопает меня по плечу своей широченной лапой, и мы гуськом движемся из штаба.

22. Ты это откуда, чмо?

Рота находится где-то наверху. Бежим — почему-то бежим?! — проскакивая через две-три ступеньки, поднимаемся на пятый этаж. Здесь, как и на других этажах, одинаковые большие двери. Только оформление торцевых стен разное, но все с однообразной военной тематикой. Наша большая дверь в роту тоже направо. У этих дверей вид сильно побитый, поношенный. Ими, видимо, пользуются не только часто, но, главное, бесцеремонно. В подтверждение этого, мой сопровождающий лихо открыл её сильным пинком сапога, даже не задерживаясь при этом. Мы вваливаемся в спальное помещение роты.

Огромная длинная (кишка) комната на весь этаж. Широкий просторный проход, те же спортивные турники справа и слева от прохода, рядом гири, самдельная штанга, те же длинные ряды двухъярусных коек, ряды тумбочек и коричневые массивные табуреты. Одинаковые конусы подушек и светлые пятна развешенных полотенец. Единообразные полки и вешалки с солдатскими шинелями. Всё, как и у нас там, в учебке. Всё аккуратно заправлено и выровнено. Те же тёмно-коричневые, серые, серо-зелёные тона, ряды голых и больших окон с левой и с правой стороны казармы. Тот же стойкий стандартный казарменный запах. Рота!

Да, она!

Посыльный, войдя, громко и весело кричит в пустое перед нами пространство, даже не кричит, а пугающим голосом орёт:

— Днева-альный-й, ёб… в рот, опять спишь, бля! — Злобы или угрозы в голосе нет. только крик, и ухарство. И на одном дыханииЮ без запятых. — Встать-смирно-вольно, бля! Где Батя?

— Облезешь! — издалека, вяло огрызается дневальный.

Он находится напротив нас, но далеко-далеко, в конце длинного прохода, у тумбочки. На звук открывающейся входной двери в роту он едва успел выпрямить колени и чуть-чуть спину, а на лице изобразить готовность и старание. Но, увидев нас, мгновенно погас, как лампочка с падением напряжения, опять привычно сгорбился и полуприлёг на тумбочку.