— Да не должно бы. Хотя, если будешь много п…

— Тогда молчу. Я что зашел-то… нужно сфотографироваться.

— А теперь в чём? — чему-то веселится Булька.

— Поднимай выше.

— Ух, ты, генерал?

— Нет, нет. Пока нет. Не получилось пока.

— А когда нужно?

— Да хоть сейчас.

— В общем-то, можно. Плёнка есть, реактивы тоже. — Вслух размышляет Булька. — А где?

— На боевом посту, конечно. Где ж ещё! К тому же, по штабу салага сегодня дежурит — молодой капитан. Так что, — разводит руки Лиманский — беспокоиться нечего. А потом и чай попьём. Идет?

— Ладно. Давай. — Машет рукой Булька. — Пойдешь с нами, Паш?

Что ещё можно вечером делать, когда ты без пяти минут старик?.. Хоть и не знаю, что они там задумали, но компания собралась веселая…

— Почему бы и нет? Пошли.

— Я побежал, тогда. — Засобирался Лиманский. — Приготовлюсь.

— А что нужно снимать? — спрашиваю у фотографа.

— О-о! Такое только Лиманский может придумать. — Смеется Булька. — Сейчас увидишь.

Быстро собрав фототехнику, мы топаем в штаб полка в строевой отдел. По ходу, строго проинструктировали посыльного по штабу: «Нас здесь, в штабе, нет и не было. Понял?» «Так точно: нет, и не было». Делов-то, козырнул дневальный. Нога в ногу, как один человек, продефилировали по длинному коридору. Дверь, обитая железом, мгновенно открылась на легкий стук джазовой морзянки. Нам открыл офицер, подполковник — в первую секунду у меня от неожиданности даже сердце екнуло, — нарвались! Но, к счастью, этим «офицером» оказался именно старший сержант Лиманский. Вот чёрт, не ожидал я, — предупреждать же надо.

— Ух, ты! Вы уже и подполковник? — восхищается Булька, рассматривая писаря, одетого в парадный офицерский китель и солдатские хэбэшные галифе.

— Да-с, — улыбаясь, суетится писарь, проскакивая за барьер. — Проходите. Присвоили нам. Я щас!

Булька, поискав глазами розетку привычно ткнул в нее вилку зарядного устройства, запитав вспышку, приготовился. Я остался около двери, чтоб не мешать съемкам и, с возрастающим интересом, наблюдаю. Кругленький невысокий Лиманский в новом парадном мундире своего начальника, с новенькими подполковничьими погонами, двумя вузовскими «поплавками», солидной выставкой разноцветных орденов и медалей, в портупее, с пустой кобурой, офицерской парадной фуражке, вальяжно развалившись в командирском кресле, выбирал для съемок убедительную позу. На круглом юношеском, безусом лице писаря румянились щеки, аллели уши и играла самодовольная улыбка. «Ну, как?!»

— Так! — убедительным тоном произносит режиссер, он же сценарист, он же оператор, он же фотограф Булька. — Сядьте-ка, товарищ маршал, вот так…

И понеслось кино… Щёлк… щёлк, щёлк…

Съемки прошли по полной программе: подполковник Лиманский за рабочим столом; вот он разговаривает по телефону; он же, блестя медалями, распекает нерадивого «мл-сержанта» — меня, значит; принимает доклад о порядке в полку от «мл-сержанта» — это опять я, вот он покровительственно и дружески здоровается за руку с «мл-сержантом» — это снова я. Сидит, стоит, думает, курит… Одно слово подполковник. Отец. Боевой командир.

Всё бы ничего, но мундир ему в плечах был широковат, как полупальто длинноват, и фуражка великовата. Но выражение лица всё время соответствовало сюжету кадра съемки. Это у него получалось здорово. Особенно, когда «думал», «распекал» и «дружески» здоровался с младшим сержантом. Видно было — большую армейскую школу прошел человек за два с лишним года службы.

Переодевшись, теперь уже я трудился за столом в той же самой командирской форме. Так же напряженно думал над военными планами, задумчиво курил, здоровался со старшим сержантом и принимал от него доклад. Потом Лиманский фотографировал Бульку. Но на Бульке китель подполковника сидел как на корове седло, при этом Булька всё время улыбался. Цвёл счастливой и радостной улыбкой, чего, мы знаем, такие погоны не предполагают. Тем более, когда распекают младшего сержанта. «Чёрт знает что!» — Злился постановщик кадра. Не входит, понимаешь, Булька, в предлагаемые обстоятельства, и всё тут.

— Ты опять мне кадр испортил. Не верю! — Огорчённо рычит Лиманский. — Плохой вы актер, товарищ Булька. Снимайте, на хрен, реквизит и с глаз моих долой! Вон со сцены. — Тоном рассерженного режиссёра негодует, глядя на улыбающееся лицо юного подполковника. А Булька и не возражал, плохой так плохой. Делов-то.

Две с лишним пленки отщелкали… как в кино. Почти час, а мы даже не устали позировать. Ничего в этом трудного и нет.

Сидим в мастерской, пьем чифирь. Сушки кончились, но теперь у нас есть «Гвардейский» шоколад — пусть и раздробленный, но настоящий. Его писарь принёс. Ещё тогда принёс, до съёмок. Но мы весь его изломали, когда собрались провести над старшим сержантом Лиманским экзекуцию в воспитательных целях.

Чай с шоколадом, оказывается, гораздо приятнее идет, нежели с сушками. Оно и понятно. В общем — отдыхаем. Расслабились. Кабинетные съемки в интерьере прошли удачно, шоколад с изумительным вкусом тает во рту, настроение у нас хорошее, к тому же скоро отбой. Что еще нужно срочнику в конце второго года службы?

Писарь оживленно рассказывает. Вспоминает, как он, неожиданно удачно и с отличным эффектом смог для себя, в прошлом, активизировать затухающее было внимание девчонок. Они, говорит, просто обалдели, когда он им прислал свои фотографии: «Б. Лиманский на втором году срочной службы в звании майора. Даже с правительственными наградами». Каково? Такой фурор дома возник, такой… невероятный, в общем, не выскажешь и не опишешь! Опять пламенные любовные письма от девчонок вагонами пошли… в смысле, пачками. Даже, говорит, начали писать те девчонки, которые вообще никогда не писали. Борька блаженствовал, купаясь в лучах девичьего внимания… тогда. А вот сейчас, к дембелю — опять очень удачно, вовремя — его начальник получил очередное звание, и Лиманский счел необходимым тут же поделиться свежей новостью со всеми заинтересованными подружками, используя радостный повод и форму. А тут и мы, заодно зафиксировались. «Павезло, аднака!» — как балуясь, иногда говорит наш Ара.

Всё бы ничего, но есть у Бориса, оказывается, одна заветная мечта: до дембеля успеть сфотографироваться в генеральском мундире. Да, именно в генеральском. Командире дивизии. Вот тогда, говорит Лиманский, не зря, получается, в армию сходил, можно и домой ехать со спокойной душой… Мечта у него такая! Почти несбыточная. Но — это пока несбыточная! Как только Борька «выйдет» на генеральский мундир, так и… Но, пока никак. В тот кабинет ему нет хода. А до дембеля уже и рукой подать, а до мундира… никак. Но задача поставлена, значит, осуществима, мы так думаем… У нас же, как в стране: «Уж, если я чего решил, я выпью обязательно..», в смысле выполню. Мы с Булькой полностью с этим согласны, и Борька так считает. Значит, готовь, Булька, фотоаппарат.

Интересно, а как получатся наши фотки? Интересно, интересно!

Кстати, у шоколада тот же большой недостаток, что и у сушек — быстро заканчивается.

50. И так бывает…

Только что закончился наш концерт. В ушах еще стоит звук заключительного музыкального аккорда и шум аплодисментов. Состояние предельной собранности и драйва постепенно уходят, уступая место вялости, апатии, заторможенности и легкой нервозности. Ф-фу!

Внутренняя сторона жизни сцены, за закрытым занавесом, сейчас, после концерта, напоминает опустевшую железнодорожную пассажирскую платформу, с легкой грустью глядящую в след только что ушедшему поезду. Ещё какие-то пять минут назад кипевшие высоким накалом вокзальные страсти схлынули, растворились, оставив за собой опустевший перрон и грязный бытовой мусор: обрывки бумаг, окурки, бумажные стаканчики. Игривый ветер легко, наперегонки, гоняет сор вдоль длинного и унылого сейчас перрона. Расходятся, уезжают — встречающие, провожающие, пассажиры. Пустеет вокзальный перрон… Почтовые рабочие скучно катят длинные извивающие гусеницы гремящих тележек с почтой и багажом… Изредка проходят железнодорожные и вокзальные работники… Милиционер, чуть в сторонке, зажав тёмную папку под мышкой, внимательно оглядывая перрон, неторопливо ест мороженое. Появились рабочие с метёлками, большими полиэтиленовыми мешками и совками… Вокзал вновь готовится к приходу следующего поезда.