— Ну, здорово! Слушай, Булька… это… это здорово! — с восхищением восклицаю, перебирая листы. Художник присел рядом, на корточки и чуть скептически морщится от похвалы — ерунда, мол.

А это наш ротный!.. Смешно разинув рот, размахивает кавалерийской шашкой несясь верхом на табурете в атаку.

— Ха, ха, ха! — оба смеемся, глядя на точно подмеченную характерную черту ротного во всё горло кричать и махать руками. — Ну ротный! Ну, орёл! Вылитый наш Коноёбов! Булька, ты молоток! — Художник жмурится от удовольствия. — Ты талант! Даже больше, ты Рембрандт.

— Ну, уж!..

— Я тебе говорю! Я же вижу!

Все рисунки с достаточно серьезным уровнем проработки и исполнения. Хотя это и наброски, но схвачено здорово, подмечены характерные детали и настроение. А вот… солдаты на толчке в туалете сидят, обрывки газет «На боевой вахте» читают. Выстроившаяся рядом злая очередь нетерпеливо ждёт… А это уже мы на стрельбище. Солдаты лежат на огневом рубеже, прицеливаются. Хорошо нарисовано, похоже! А тут рота в столовой: гребут, голодные, ложками, как веслами на старте, торопятся. А это уже и наш оркестр в полном составе.

— Как здорово у тебя все получается! Булька, ты ж у нас Микеланджело, вместе с Рембрандтом и Кукрыниксы. Еще и Гилельс, к тому же. Талант! Ой, талант. Просто вундеркинд, даже.

— Да ладно тебе, Пашка, какой талант, какой вундеркинд?! Так себе. Вот у нас, там, в Строгановке, ребята были, это да! А я… средний уровень. Подмастерье, ремесленник.

— Талант, талант. Не прибедняйся. Молоток, я тебе говорю.

Перебираю листы, рассматриваю. Оркестр!.. Музыканты!.. Классно! В оркестре прорисованы, главным образом, инструменты и дирижер со спины. Точно схвачена динамика рук дирижера, дудки и скошенный взгляд музыкантов. Еще характерные округлости их щек…

— Ха! А это я! — Вдруг узнаю себя. Я с барабаном на плацу, а рядом согнулся от холода… Артур. Точно, я и Ара Дорошенко! Ветер смешно раздувает полы наших шинелей. Я в очках, замерз, съежился, прижал ухо к воротнику шинели, скривился от холода. С большим барабаном выгляжу совсем толстым, как беременный. Стучу большой первобытной колотушкой. Ушанки наши подвязаны под подбородком. У меня усталый и тоскливый взгляд, а у Артура брови нахмурены, толстые щеки обиженно надулись, палочки на барабане выколачивают злую дробь, как на рисунках у Бидструпа.

— Похоже! Сильно похоже. Как сфотографировал. Классно ты нас поймал, Булька! Молоток! Хорошо помню, мы тогда сильно задубели. Прямо до костей промерзли. Угу! Особенно Артур у тебя похоже получился, вылитый хан-Батый, только без бороды и усов! Ну ты молодец! Талант, талант! Кстати, Булька, а ты с какого места это рисовал? Я что-то тебя там, на плацу, вроде и не видел?

— А я там и не стоял. Я тогда на складе «хозо» пенопласт получал, три листа. Обратно шел и заприметил вас.

— И все? И по-памяти?

— Да. Ну, не сразу, конечно… на следующий день или позже. Не помню.

Рисунки, рисунки…

Как все здесь похожи! Солдаты, наши офицеры, прапорщики. На плацу, в карауле… в шапках, пилотках… уставшие, замерзшие, улыбающиеся… А это в бане… Ха! Голые пацаны весело трут спины и грудь мочалками. Точно схвачено!

— Так много рисунков, Булька, тебе уже пора выставку делать. Всем интересно будет посмотреть, я тебе говорю.

— Что ты, какую выставку? — Ужасается Булька, глядя на меня своими чистыми, голубыми, с синими искрами, глазами, — что ты! Это же… Ерунда, в общем… Наброски. Увидел бы наш Митрич, препод по рисунку, он бы мне такого задал жару, о-го-го! Я же знаю.

Глухой, замысловатый синкопированный стук в дверь прерывает нашу беседу. Булька, в начале насторожившись, услышав повторный сигнал, уже спокойно переводит:

— Это Борька Лиманский стучит. — Идёт открывать двойные двери.

— Ага, попались, пьянствуете здесь! — Вваливаясь, cходу, грозно заявляет кругленький старший сержант Лиманский начальственным тоном. — Попались, голубчики. Так, так! Нехорошо, художник р-рядовой Булька, пьянствовать с младшим сержантом Прониным… без меня! Нехорошо! Придётся вам обоим дембель еще на один годик задержать, придётся. Чтоб, значит, вам служба медом не казалась. Щас, оформим приказик по полку.

— А вот, хрена, вам, товарищ маршал! Наш дембель неизбежен. Правда, Паш?

— Ага!

— Ух, ты! Уже выучили? Уже не обманешь, да? Ну-ну. — Лиманский поворачивается ко мне. — Привет, музыкант. Как там ваши дудки, не заржавели, нет? Почему плохо блестят? Я давеча на разводе из своего окна видел, что-то тусклые они у вас, а? Протирать не чем, да? Весь спирт у старшины выпили, а вода не берёт, да? Не порядок, товарищ командир музыкального отделения, не порядок. — Продолжает балагурить Лиманский.

— Не свисти! Твоё окно на другую сторону выходит… — замечаю я.

— Ты посмотри, что «салаги» уже в армии знают! — Хлопает себя по ляжкам писарь. — А как насчет разглашения страшной военной тайны, а?

— Ха, военная тайна!..

— Пашка, — вдруг предлагает хозяин мастерской. — А давай этому толстому старшему сержанту пи…юлей сейчас навешаем, чтоб на дембель с синяками поехал, а? Красиво будет! Живописно!

— Запросто, — охотно соглашаюсь я. — Давай! Я люблю иногда писарям пару фонарей подвесить!

— Эй-эй! Стойте, ребята, вы что! — Притворно настораживается Лиманский. — Я же пошутил. Меня бить нельзя. Я же старший по званию. Мне же простительно — у меня… менталитет такой.

— Вот, вот, именно. Я подержу, а Паша прочистит твой менталитет. Забудешь, для чего скоросшиватель нужен.

— А-а-а! — орет старший сержант, дергаясь по комнате. Уже через полминуты тяжелый Лиманский бьется у нас в руках, как «рыба об стол». Крутит беспомощно головой, дергает ногами, руками. Мы, распластав его на «разделочном столе», как сказал Булька, стаскиваем с него штаны, для обычной, в таком случае, операции. Проще говоря — для кастрации. Булька уже демонстративно широко машет острым резаком, точит его острие. Лиманский в ужасе бьётся, вырывается, орёт:

— Больше не буду, ребята. Не бу… Стойте, хулиганы. Эй! Мне же больно будет. А-а! Я пошутил… Ой-ой… Братцы, не губите! Дети вам не простят. Ой! Еще и без хлороформа!.. И руки грязные…

— Ничего, не в первый раз. — Скалит зверскую рожу Булька. — Надрез!.. — замахивается тесаком…

— А-ай! — орёт Лиманский.

— Ничего, ничего. Только первые два часа, говорят, больно, потом привыкают.

— О-ой! Не бу-уду!.. Бо-ольше не бу-уду.

— Паш, может поверим этому писарю, простим?

— Я бы не стал верить.

— Поверьте! Ради моих детей! Ой, больше не буду. Клянусь, пацаны, бля буду! Братцы! — Почувствовав надежду, умаляет писарь.

— Ну ладно. Смотри — в последний раз! Хоть мы люди и гуманных профессий, но в следующий раз, пусть ты и генералом будешь, с начала одно яйцо удалим, а потом и другое. Сделаем всё это по разделениям, чтоб ты лучше насладился нашей гуманностью. Правильно я говорю, доктор?

— Да, коллега. — Охотно подтверждаю я.

— Вы не коллеги, — съезжая со стола и подтягивая расстёгнутые штаны, обиженно ворчит писарь, — а варвары. Тонкого армейского юмора не понимаете. Я же старик, меня же уважать надо, я — дембель. А вы… Салаги!

— Опять?..

— Ой-ой! Нет-нет — сорвалось! Тьфу, тьфу, тьфу, братцы! Какой гадкий у меня язык. Выговор ему с занесением, вот! — Видя, что мы не верим и готовы продолжить воспитательный, с хирургическим уклоном процесс, с жаром клянется, — ну, говорю же, пацаны, не буду. Зуб даю! Пионерский салют! Век мне дембеля не видать!.. — Протягивает одну руку — Мир! — другая ещё держит штаны.

— Ладно, смотри, поверим… пока.

— Ну, на чай-то хотя бы я могу здесь рассчитывать теперь или нет, а? Я же хороший!

— Индийского нет, а вот такой, «Чёрный. Байховый», пойдет? — спрашивает художник.

— Давай свой чёрный, потом уж, и лайхово-байховый. Любой давай, лишь бы крепкий был. — Кряхтит Лиманский, опасливо усаживаясь на шаткий стул. — Булька, я не грохнусь? — показывает глазами на чахлое сооружение под ним.