Бывают дни, когда перо- не желает сдвинуться с места. Что хочешь, то и делай: не желает, и все. Но если ты, невзирая ни на что, упрямо продолжаешь свои отчаянные попытки, перо внезапно возвращается к жизни и заводит хоровод слов, на который ты смотришь с восторгом, как ребенок на ветряную мельницу.

Видишь? Все опять пошло на лад.

Здесь нет ни капли той уверенности, с какой очищают селедку или стругают доску. Ни капли. Выкинь это из головы. Здесь тебя всегда подстерегают тернии или розы.

И это тоже прекрасно.

Это наполняет твои дни страхом, радостью, надеждой, Усилием и вдохновением.

Спокойствие обманчиво.

Взрыв может произойти в любую минуту. Но не исключено, что это будет трубный глас. Есть и такая вероятность. Единственное, что от тебя требуется, когда ты пишешь, — максимум стараний и минимум посторонних мыслей. Честно дари сомнению его толику огня. И согревай рукою перо. И не слишком отчаивайся, читая книги, которые написаны столь нечеловечески прекрасно, что тебе остается лишь сказать: «Дайте мне лечь. Я хочу умереть».

Дай бог памяти, кто же из художников сказал: «Когда я вижу Рубенса, мне хочется взяться за кисть, а когда вижу Рембрандта, мне хочется бросить живопись навсегда».

Поэтому дни, когда идешь смотреть Рембрандта, нужно строго отделять от других. Сделай это в отпуске, когда твое перо отдыхает. Вернее, должно отдыхать. Хотя уже спустя четыре дня жена говорит мне: «Ради всего святого, садись писать. Ты же вконец извелся».

И я сажусь. Чтобы проверить, захочет ли писать мое перо. Ведь кто его разберет.

И в этом чудо моей профессии. Каждое утро я берусь за перо и ищу ответ на вопрос: «Сегодня хорошая погода?»

Из сборника «У стойки (II)» (1965)

Продавец селедок

Утром на набережной одного из амстердамских каналов я увидел нарядный рыбный лоток и не устоял — купил селедку.

— Лучку? — спросил продавец в белом халате, широкоплечий здоровяк с седеющей шевелюрой — на вид точь-в-точь футбольный фанатик, который все выходные пропадает на стадионе.

— Лучку не надо, — отказался я.

Поодаль ели селедку двое приятелей в комбинезонах.

— Кто-то ест с луком, а кто-то без лука, — глубокомысленно заметил один из них.

Продавец кивнул.

— Я вот лично предпочитаю ее в чистом виде, — сказал второй, слегка рисуясь, как девушка, только что заметившая свою привлекательность.

— Еще одну, — попросил я.

Нарезав селедку, продавец тут же запустил лоснящуюся руку в кастрюлю с луком.

— Нет-нет, не надо! — воскликнул я.

Он виновато улыбнулся и сказал:

— Задумался немного.

Приятели в комбинезонах тоже взяли по второй и затеяли пустяковый спор, в котором ни один не хотел уступать.

Когда, уже расплатившись, я сел за столик у окна в ближайшем кафе, они все еще спорили, жестикулируя для голландцев чересчур темпераментно.

Один крестьянин как-то говорил мне, что стоит рано утром закричать первому петуху, как все остальные петухи в округе тоже начинают голосить, только чтоб его перекричать. Мужчины, по-моему, берут с них пример.

— Что вам угодно? — спросила пожилая официантка.

— Кофе.

Не успела она добраться до буфета, как в кафе вошла неряшливо одетая толстуха, которая несколько месяцев назад перекрасилась в блондинку, но очень скоро затосковала по природному каштановому цвету, а потому щеголяла теперь пегой шевелюрой.

— Ты слышала? — крикнула она официантке.

— Что?

— Сын того человека, который торгует селедкой напротив кафе, вчера врезался на мопеде в трамвай. Ты знаешь, он ведь умер. Доктора в больнице не сумели его спасти. Отцу сообщили об этом полчаса назад.

Официантка поставила передо мной чашку кофе.

— Надо же… — пробормотала она.

Я глянул в окно.

Спорщики в комбинезонах ушли. Продавец, крупный, широкоплечий, привычно чистил селедку.

— Только-только семнадцать сравнялось, — сообщила толстуха. — Он учился на кондитера. На последнем конкурсе получил третью премию за шоколадный замок.

— Проклятые мопеды, — сказала официантка.

Лицо продавца не выражало абсолютно ничего. Ни горя, ни отрешенности, ни отчаяния, ни грусти. Ничего. Он заворачивал селедку для какой-то девушки, которая решила взять несколько штук с собой.

— Молодежь-то носится на них без оглядки. А трамвай ведь не может свернуть, — продолжала толстуха.

Продавец дал девушке сдачу и вновь стал чистить селедку. По его лицу ничего не было заметно.

«Люди — загадочные существа», — писал Витткампф.

Вместе с этим афоризмом мне вспомнилась и та фраза, которую с улыбкой произнес продавец, когда я, попросив вторую селедку, опять отказался от лука: «Задумался немного».

Годовщина

Серебряная свадьба уже позади. Мы, как принято, поехали вдвоем туда, где родились, в Гаагу. Увы, годовщина совпала с воскресеньем, когда любой город кажется прямо-таки вымершим. И все же мы неплохо провели там время, предвкушая возможность от души посмеяться вечером над Виллемом Каном и его Корнелией.[43] Бродили где придется, не пытаясь отыскивать памятные места. Кафе «Свидание» — там я впервые увидел ее и посчитал неприступной француженкой, так как она болтала со своей парижской приятельницей, — во время войны до основания разрушили авиабомбой, поэтому идти туда было незачем. И мы просто с удовольствием гуляли по городу. Недовольной моя жена бывает в двух случаях: во-первых, в те дни, когда на нашей улице воняет канализацией, во-вторых, когда нам присылают налоговое извещение. Тогда в ее глазах я замечаю грусть. Но сегодня грусти нет. Почта по воскресеньям не работает, извещений о налогах не приносят, а пахнет в Гааге куда приятней, чем у нас.

Мы зашли в кафе, в котором не раз бывали раньше, и заказали по рюмочке хереса.

Облокотясь на стойку, какой-то пижон нашептывал в прелестное ушко миловидной девушки непристойности. Два толстяка, сидя на круглых табуретах, о чем-то озабоченно говорили, и спины их тоже были круглыми и унылыми. Всем своим видом они нагоняли тоску. Вероятно, одному не повезло с женитьбой, и другому теперь казалось, будто жена собеседника не что иное, как пухлое досье в сейфе адвоката.

Мало ли бывает неудачных браков…

Но к счастью, большинство людей не обращают внимания на такие неудачи, принимая их как должное. Я вот знавал одного человека, так у него брак был настолько неудачным, что он волей-неволей обратил на это внимание и все время порывался наложить на себя руки. Однако, представив себе огромное количество прощальных писем, которые пришлось бы написать, смалодушничал. И остался в живых из-за собственной лени. Недавно я гулял на его золотой свадьбе.

Мы вышли из кафе, мимо прогремел трамвай. И я вспомнил кондуктора, который, увидев, как мы, еще женихом и невестой, обнимались на площадке второго вагона, сказал мне: «Сейчас ты небось готов задушить ее в объятиях, а ведь когда-нибудь пожалеешь, что не сделал этого». Нет, я не пожалел.

В приятном молчании мы направились в ресторан, чтобы вкусно поесть, как и положено в такой день.

На лице у пожилого официанта, сплошь изрытом морщинами и глубокими складками, застыла недовольная мина, словно говорящая: ну вот, опять ко мне. Ведь не к другому — ко мне.

Пока он принимал заказ, мимо прошел один из наших знакомых и сказал:

— Вы сегодня, кажется, отмечаете двадцать пять лет совместной жизни? Поздравляю!

— Спасибо! — воскликнули мы, и он поспешил вслед за своей компанией.

Официант голосом таким же недовольным, как его лицо, проворчал:

— Двадцать пять лет. Немало. А я вот работаю официантом уже сорок лет. Здесь, у одного и того же хозяина. Сорок лет. Меня тоже поздравили с круглой датой. Но когда выступал хозяин, я вдруг подумал: эх, напрасно я не ушел от него, ведь давным-давно мог бы это сделать, еще в молодости. В другом месте я, наверное, добился бы гораздо большего. Да вот не ушел. Струсил.