— Обязательно напомню, — пообещал я.

— До свидания, сударь.

— Счастливого пути! — прокричал я.

Госпоже Блаасвинкел я позвонил вечером и сказал:

— Портниха просила передать, чтоб вы шили платье сами.

— Хорошо, я справлюсь, — ответила она.

Только бы она не забыла укоротить чехол.

Памятник

Вчера я побывал в Бергене, где принцесса Беатрикс открыла памятник поэту А. Роланду Холсту. Этой церемонии предшествовали речи. По просьбе господина Л. И. де Рейтера, председателя Фонда А. Роланда Холста, я тоже — коротко — выступил, поскольку принадлежал к кругу друзей поэта. Ниже приводится мое выступление.

За свою жизнь — к счастью, долгую — поэт А. Роланд Холст удостоился самых различных почестей. Ему были присуждены все мыслимые премии и все награды, о которых можно только мечтать. И особенно чтили поэта в столь дорогом его сердцу Бергене, где каждый юбилейный год устраивались пышные торжества. У любого, кого так превозносят, иной раз может закружиться голова. Но он никогда не зазнавался и самодовольным тщеславием не страдал, а относился ко всему с большой ответственностью подлинного художника и сдержанностью настоящего джентльмена.

Однажды, выслушав очередную порцию дифирамбов, он сказал мне с неподдельной скромностью: «Знаешь, как поэт Леопольд всегда был значительно выше меня».

Поток хвалебных отзывов и почестей плескался у его ног и словно бы тек мимо. Потому-то есть все основания задать вопрос: а могло ли бы открытие собственного памятника вызвать у А. Роланда Холста нечто большее, чем улыбку? Правда, я видел однажды, как Роланда Холста по-настоящему растрогало преклонение перед его поэтическим мастерством. Произошло это много лет назад, когда я навестил поэта и имел удовольствие рассказать ему следующую историю.

Когда немцы оккупировали нашу страну, профессору доктору Л. де Йонгу, впоследствии автору исторического труда «Нидерланды в годы второй мировой войны», а для друзей просто Лу, удалось вместе со своей женой Лисбет бежать в Лондон. Беглецы были тогда молоды и только что поженились. Радость оттого, что они не попали в лапы нацистам, не смогла все же уберечь их в затемненном Лондоне от грызущего чувства тоски. Как выразился Лу де Йонг в разговоре со мной: «Мы жили там, повернувшись лицом к родине».

Лондонские музеи были пусты, картины — спрятаны. Но каждый месяц одно из полотен выносили из подвала и выставляли на обозрение, а по первому сигналу воздушной тревоги сотрудники музея быстро убирали его в безопасное место.

Когда настала очередь картины Хоббема[64] «Аллея в Мид-делхарнисе», Лу де Йонг чуть не каждый день ходил полюбоваться ею. Чтобы утолить голод на голландскую культуру, которой им с женой так недоставало в Лондоне. Как раз в те дни наша культура понесла огромную утрату: пароход, на борту которого Марсман[65] надеялся добраться до Англии, был торпедирован и потоплен в проливе Ла-Манш. Лу де Йонг почтил память поэта, выступив по «Радио Оранье».[66] Конечно, покидая родину, он не смог захватить с собой книги, но нашел произведения Марсмана в нидерландском отделе библиотеки Британского музея. Это дало ему возможность процитировать в мемориальном выступлении стихи поэта.

К своему удивлению, он обнаружил в библиотеке, вдали от родины, еще и многое другое. Оба — как Лу, так и его жена Лисбет — восхищались стихотворным циклом А. Роланда Холста «Зима у моря», который считали шедевром нашей литературы. А Британский музей, оказывается, располагал полным собранием сочинений А. Роланда Холста. Лу де Йонг несколько раз побывал там и прямо в читальном зале от начала до конца переписал себе знаменитый цикл стихов. Потом он купил большой альбом наподобие тех, в которых пишут отзывы, и любовно, каллиграфическим почерком занес туда стихи Роланда Холста. Этот собственноручно изготовленный экземпляр «Зимы у моря» он подарил своей молодой жене Лисбет 6 сентября 1940 года, в первую годовщину их свадьбы, которую они вместе отпраздновали в затемненном, измученном воздушными налетами Лондоне, под свист падающих бомб.

Когда я рассказал Роланду Холсту эту волнующую историю, он впервые был заметно растроган преклонением читателя. «Выходит, я все же писал не напрасно», — сказал он.

И хотя после той ужасной войны прошло много лет, он послал Лу де Йонгу типографский оттиск «Зимы у моря» с дарственной надписью.

Отделенный только морем от гитлеровских банд, сидел молодой беженец в Британском музее, тщательно и любовно переписывая столь дорогие для него стихи. Эта картина, по-моему, значила для поэта куда больше любого скульптурного памятника. Поэт Роланд Холст сам воздвиг себе памятник, при жизни — своими произведениями. А насколько этот памятник величествен, он увидел в тот день, когда я поведал ему эту историю. Увидел затуманенным взором — и все-таки очень отчетливо.

О женщинах

Я вновь посетил музей в Гааге, чтобы полюбоваться двумя картинами, которые мне по-настоящему нравились. Они не изменились. Довольный, я направился к выходу, где час назад сдал в гардеробе портфель, плащ и зонтик вежливому молодому человеку, проявлявшему явное усердие.

Его уже не было.

За парапетом находился человек, несомненно, лет шестидесяти пяти с гаком, одетый в тесноватый костюм, купленный еще в добрые старые времена. Перед ним стоял маленький радиоприемник, из которого он, неуклюжими пальцами вращая регулятор, извлекал всевозможные хриплые звуки.

Когда я положил на парапет номерок, он поднял голову и спросил:

— Знаете, что я ищу, менеер?

Жители Гааги все еще «менеерничают». А в Амстердаме уже считают это обращение старомодным.

— Поди, новости ищете? — пошутил я.

— Нет, — сказал он. — Я ищу голос женщины.

Радио тихонько хрипело, а он встал и направился с моим номерком к вешалке.

— И чему же вы отдаете предпочтение? — спросил я.

— Это должен быть настоящий женский голос, — сказал гардеробщик. — Настоящий женский голос, который поет.

Он вернулся к парапету, положил на него мои вещи и пояснил:

— Для меня женский голос значит очень много.

Он снова сел к приемнику и продолжал:

— Во время войны… гм… Это было давно, но мы с вами, менеер, одного возраста, поэтому вы меня поймете. Во время войны я скрывался во Фрисландии. В деревне или, скорее даже, на хуторе. Вот где я почувствовал, что такое одиночество, менеер. Радио тогда было целиком и полностью в руках врагов, мы все это знали, но… иногда они передавали музыку. И порой пела женщина, я имею в виду с хорошим голосом, в такие минуты я замирал в крестьянском доме у приемника и слушал. И будто бы черпал из этого голоса новую жизненную силу.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

Его грубые черты были словно вырублены топором, но глаза светились трогательной наивностью, которая сразу вызывала симпатию. Равно как и приятный, мелодичный голос. Взяв с парапета портфель и плащ, я обнаружил, что он забыл на вешалке мой зонтик. Но разговор был слишком поэтическим, чтобы вдруг прервать его просьбой о таком тривиальном предмете, как зонтик. Поэтому я опять поло-жил плащ и портфель и сказал:

— Да, да…

Смысла в моих словах было не ахти сколько, но беседе они не мешали.

— Мой отец был человеком мудрым, — говорил гардеробщик неторопливо. — Однажды он сказал мне: «Знаешь, парень, все в мире предназначено для женщин». Я потом часто думал об этом, менеер. Отец был прав…

Я кивнул. И подумал: сейчас никак нельзя сказать: «Отдайте мой зонтик». Это было бы хамство. Поэтому я продолжал стоять.

— Я бы не стал говорить с вами об этом, если б не чувствовал, что вы думаете так же, — произнес он. — Я вижу это по вашему лицу. Жизненный опыт никогда меня не обманывает. Другой бы давным-давно ушел, верно? Женщины — удивительные существа, менеер. Они правят миром, хотя и не хвастаются этим. Если б не они, в нашем музее было бы пусто. Все здешние прекрасные картины, все скульптуры созданы художниками в честь женщин, которых они любили.