Я сел в вагон первого класса для курящих. Хотя железная дорога редко и с явной неохотой предоставляет такие удобства, но все-таки даже в этом переполненном поезде мне повезло: в вагоне я был сначала совсем один. Только перед самым отправлением вошла супружеская пара и заняла места у другого окна. Вне всякого сомнения, турки. Муж, небольшого роста, с черными усами, несмотря на жару, был в пестрой вязаной спортивной шапочке с помпоном, а жена надела на себя все, что только может надеть женщина. Белый головной платок был завязан под подбородком. Наглухо застегнутая широкая кофта из цветастой материи. Под ней что-то вроде синего передника, сантиметров на десять спускавшегося ниже колен. И вдобавок длинные зеленые шерстяные брюки. И все-таки не создавалось впечатления, что ей жарко. Когда они уселись за откидной столик, поставив себе под ноги большую пластиковую сумку, муж посмотрел на меня доверчивыми глазами и спросил:

— Боош?

— Что? — не понял я.

Тогда он сложил губы трубочкой и произнес:

— Туки… туки… туки… туки… поезд. Туки… туки…Боош?

— Ден-Бос? Да, поезд идет до Ден-Боса.

Муж и жена удовлетворенно переглянулись.

Затем он достал из сумки какую-то иностранную газету, отпечатанную в несколько красок, развернул ее и углубился в чтение. Между тем поезд — туки… туки… туки… — отошел от платформы, и в вагоне повеяло прохладой… Жена безмятежно сидела на своем месте и преданным взглядом смотрела на мужа. А муж поднял указательный палец и начал вслух читать газету, поминутно останавливаясь, как будто читал по слогам. Когда он кончил, жена засмеялась. Муж тоже. Приятная у них была поездка.

Мужчина постелил сложенную газету на столик и, все еще улыбаясь, сказал что-то. Женщина поставила сумку себе на колени и вытащила из нее целую кучу экзотических припасов. А кроме того, бутылку воды и две кружечки.

Едва они разложили все это на столике, как открылась дверь и вошел кондуктор.

Ветеран, поседевший на работе.

У него был вид человека, который еще в шестилетнем возрасте на вопрос: «А кем ты будешь, когда вырастешь?» — всегда отвечал: «Кондуктором» — и, конечно, стал им. Но по всему было заметно, что действительность его разочаровала. Пробив мой билет, он подошел к турку. Тот уже держал билеты наготове. Кондуктор взглянул на них и, коверкая нидерландский язык до такой степени, что даже я с трудом его понял, сказал:

— Это билеты второго класса, а здесь первый, вы должны перейти в другой вагон. — Он махнул рукой и добавил: — Или доплатить разницу.

И пошел дальше. Турок долго с недоумением смотрел на свои билеты, потом опять положил их в карман. Жена тоже смотрела на него из-за своих припасов и ждала, что он скажет.

Муж произнес какую-то длинную фразу, видимо коверкая турецкий язык так же, как кондуктор коверкал нидерландский. Под конец он даже махнул рукой в подражание кондуктору. Очевидно, потому, что кондуктор, разговаривая с ними, глядел поверх их голов, они подняли глаза и тоже долго смотрели в потолок. Но там ничего особенного видно не было. Поэтому они опять принялись за еду, время от времени улыбаясь. Было что-то трогательное в том, что они так довольны друг другом в этом мире, чужом для них и полном странных, непонятных звуков. Трапеза была в самом разгаре, когда кондуктор появился снова. Он посмотрел на эту пару, замедлил шаги, потом сделал некий философский жест в мою сторону и пошел дальше. Дойдя до двери, он обронил:

— Ну и пусть их…

Хорошо все-таки, что он стал кондуктором.

Контакт

Я проснулся внезапно. Не только в спальне, но и на улице за окном темно хоть глаз выколи и невероятно тихо. Стало быть, еще глубокая ночь. Почему же я проснулся? Ответ пришел сразу: я почувствовал невыносимый зуд на спине, между лопатками. Чтобы не беспокоить спящую жену, я осторожно сел и попытался почесаться. Но как ни старался — и сверху через плечо, и снизу, — мне никак не удавалось достать ногтями до зудящего места. Что ж, значит, человек вовсе не совершенное творение, а лишь кое-как сляпанное дрянное изделие ширпотреба? Получается так. Но на это можно резонно возразить, что мы задуманы и живем как существа парные. В первобытную эпоху в такой ситуации муж, вероятно, разбудил бы спящую жену легким ударом Дубинки, чтобы она почесала ему между лопатками. Грехо падение отняло у нас это простое решение вопроса, предусмотренное еще при сотворении мира. Христианство связало нам руки таким расплывчатым понятием, как любовь к ближнему, а феминизм внушил женщине совершенно превратные представления о ее правах. Если бы я сейчас растолкал жену и сказал: «Почеши мне спину», она бы, пожалуй, вскочила и стремглав кинулась под защиту «священного принципа неприкосновенности личности». Поэтому я решил попытаться достать до зачесавшегося места авторучкой, которой зарабатываю свой хлеб насущный, и в темноте стал шарить на столике у кровати. А при этом, конечно же, опрокинул на пол стакан с водой.

— Что ты делаешь? — спросила жена.

— Ничего, — ответил я.

Она тут же уснула опять. Я поднялся с постели, на цыпочках прошел в кухню, возвратился с половой тряпкой и зажег лампочку на ночном столике. Стакан не разбился, но авторучка лежала в луже воды. Я стал на колени и вытер лужу. Оказалось, что ручка хотя и достает до зудящего места, но почесать как следует все-таки не удается. Вроде как щекочешь, и все. Когда я надумал поискать в кухне большую поварскую вилку для мяса с двумя острыми зубьями, мне вдруг вспомнился теплый весенний вечер в Ницце. Мы сидели почти одни на террасе кафе. Только через каждые пять минут или около того вдруг появлялся черный-пречерный сенегалец, продававший с лотка какие-то безделушки. Понимаете, каждый раз это был новый сенегалец, но, кроме одинакового цвета кожи, все они обладали двумя общими признаками: во-первых, необычайно большой рост — два метра для них сущий пустяк, а во-вторых, полная бесполезность их товаров. Ну скажите, что вы станете делать с огромным слоновьим бивнем из пластмассы или с безобразной картиной, в духе примитивизма, однако с явными следами фабричного изготовления? Почти никто ничего и не покупал.

«В тот вечер я купил у одного из таких сенегальцев скребок для почесывания спины, — вспомнил я. — И, если не ошибаюсь, скребок этот лежит в шкафу около кровати».

Я осторожно подошел к шкафу.

Дверь заело, но после сильного рывка она наконец широко распахнулась. Наружу вывалилась целая груда папок с бумагами, которые я уже давным-давно собирался просмотреть.

— Что ты делаешь? — спросила жена.

— Ничего, — ответил я.

Она опять уснула, Я собрал папки с пола. Убирая их в шкаф, я увидел скребок — деревянную палку, на одном конце которой был рожок для обуви, а на другом — маленькая пластмассовая рука с согнутыми пальцами. Сенегалец, у которого я в тот вечер купил эту вещь, был молодой, рослый и, так же как все другие, с виду угрюмый и враждебный. Наверняка и у меня было бы такое же настроение, если бы мне на террасах кафе в Сенегале пришлось целый год продавать местным жителям зубные щетки фирмы Йордан. Скребок для спины стоил сорок франков. Цена, конечно, была названа с запросом, но торговаться я не умею. Я дал ему пятьдесят франков и стал ждать сдачи. Юноша отвернул полу своей красной накидки и начал обшаривать карманы шаровар в поисках мелочи. И якобы не мог найти. Отовсюду он вытаскивал только бумажки, а вот монеты в десять франков не было нигде. При этом он все время оглядывался с безнадежным и вместе с тем презрительным видом. Конечно, все это было чистейшим притворством. Понаблюдав за ним некоторое время, я на самом лучшем своем французском языке сказал, что эти десять франков он может оставить себе. Он сразу же отвернулся от нас. Мы с женой от души посмеялись над его маленьким, но виртуозно разыгранным представлением. Он услышал и обернулся. А на его холодном враждебном лице вдруг появилась широкая теплая улыбка.

Когда я в темноте чесал себе спину, воспоминание об этом заставило меня громко расхохотаться.