— Я как-то вычитал в одной книге, будто в Индии или в Индокитае, черт их разберет, есть такие святые, они сидят на вершине холма, обрастают волосами и зарастают грязью, кормят их местные жители, а святые знай себе посиживают, уставясь в пространство, и размышляют… Может, это и есть свобода? Но даже если предположить, что я отыщу здесь холм и усядусь на его вершине, я уверен, все равно толку не будет.

Несколько портретов

Я увидел его на скамейке в одном старозаветном пригороде. Вид у него был какой-то запущенный, и он пугливо отшатнулся от моей протянутой руки, а когда я назвал свое имя, беззубо улыбнулся и сказал:

— Это ты. А я тебя не узнал. Ты так постарел.

Не удивительно, ибо с того дня, когда я стоял в его редакторском кабинете и он, мой первый шеф, намеревался посвятить меня в тайны журналистики, прошло почти четверть века. Тогда ему было около сорока- старик в моем понимании, но старик, вызывающий живой интерес, — воинствующий нигилист и безнадежный циник.

«Ты выглядишь как юнец с идеалистическими мыслишками, — сказал он, глядя на меня с кривой улыбкой. — Забудь их. Сложи в морозильник. В нашей стране есть свобода печати, но это отнюдь не про тебя. Наша газета есть доходное торговое предприятие, за счет которого семейство Боков, владеющее всеми акциями, живет припеваючи. Менеер Бок- всему делу голова и выкачивает нашим потом кругленький годовой доходец, поскольку считается, что ему известно то, о чем мы только строим догадки. К тому же необходимо финансировать какую-то несусветную болезнь мефрау Бок, которая вынуждает ее частенько навещать Ривьеру. Ну и наконец, молодой Бок — менеер Чарлз, чтобы быть точным, — наш местный дофин, который в свое время, когда его папаша покинет этот мир, будет на колеснице доставлен к трону, а пока большей частью протирает спину ни в чем не повинной лошади. Когда встретишь его на улице, немедленно срывай с головы шляпу, иначе он не поздоровается, подобные условности он блюдет с точностью, достойной восхищения. Поскольку наша газета существует исключительно для того, чтобы эта чудесная троица с ее абсолютно бесполезными, но дорогостоящими замашками здравствовала как можно дольше, мы заботимся о том, дабы содержание наших колонок никому не мешало и всем нравилось. Один легендарный газетный магнат сказал как-то своему главному редактору: „Если менеер Юргенс слышит, что покупатели находят его маргарин слишком пресным, он добавляет немного соли“. Вот так и ты должен делать газету. Считай это нашим кредо и нашей торговой маркой. Изо дня в день мы стремимся поспевать в ногу с приличными людьми и печемся лишь о том, как бы не запачкать свои чистенькие костюмчики. Наш бургомистр любит отпускать непотребные шуточки. Мы соответственно пишем, что на открытии выставки или поздравляя юбиляра он „произнес вдохновенную речь“. По тому же принципу тупоголового адвоката, который с незапамятных времен спит в совете, мы именуем „проницательным юристом“.

Двоих левых депутатов можно обливать холодным презрением. Их трагедия в том, что они вполне этого заслуживают, ибо это бездарные зануды, изо всех сил лезущие наверх, сияющие от счастья, если им удается прокатиться с муниципальным советником в его красивой машине или получить от графа приглашение на ежегодный прием. Кстати, насчет графа я должен просветить тебя особо, иначе можешь по-дурацки влипнуть. Его полное имя Сас ван Гардихем де Клауварт, но он зовет себя просто Сас, Бонапарт ведь тоже зачастую именовал себя просто Наполеоном. Внешне он смахивает на деревенского дурачка и носит засаленные костюмы, сшитые по моде чуть ли не прошлого века. Его аристократизм весьма глубоко запрятан и доступен только искушенному восприятию. Ты должен считать любое его слово перлом мудрости, пусть даже ты ничего не понимаешь, ведь дикция у него плохая. Ах, занятия журналистикой в этом городе не составляют никакого труда, если знаешь анатомию наших читателей. Главное — не наступать им на любимую мозоль. Попробуй задень какого-нибудь бакалейщика, к тебе мигом завалится целая толпа, кипящая гневом, и так вот с каждой профессией. Политических убеждений мы, естественно, не имеем. Мы нейтралы, в душе тяготеющие к либерализму. Высмеивать можно только современное искусство, а разящая сила печатного слова не идет у нас дальше передовицы о нынешней молодежи, которая не чтит седины. Мы прямо-таки без ума от доброго старого времени. В этом нас вдохновенно поддерживает живописный небокоптитель господин Браакс, но трепещи перед ним каждым штрихом пера твоего, ибо это хронический борзописец, который исповедует христианство только потому, что может быть в нем оскорблен. Дело в том, что он принадлежит к числу нетерпимцев, которые отвергают тезис, что человек был сотворен по божьему образу и подобию, — этакое чистосердечное богохульство, о чем он еженедельно и заявляет своей писаниной. В заключение я надеюсь, что тебе у нас понравится».

Теперь, почти тридцать лет спустя, он сказал:

— Я живу в хорошем доме для престарелых. Три раза в неделю мясо. И неплохой соус…

Он выдохся.

Это уж чересчур!

Вчера вечером в одном баре я увидел Лизу: она сидела за каким-то хитрым коктейлем, раскрашенная и разряженная — явно в поисках мужчины и явно не от хорошей жизни.

— Как дела? — спросил я.

— Идут помаленечку.

Ее шляпа показалась мне делом рук наглеца, который выкрасил в лиловый цвет свою мусорную корзинку, а потом прицепил к ней ценник «200 гульденов», чтобы посмотреть, проглотят ли люди и такое бесстыдство.

— А как поживает Ян? — продолжал спрашивать я.

— Ян?! Разве ты не знаешь, что мы уже три месяца как разошлись?

Новость меня удивила. Вокруг себя я видел много браков, трещина в которых обнаруживалась еще при регистрации, но союз Лизы и Яна производил впечатление весьма прочного. Она была старше его и к тому времени, как лет десять назад умыкнула его из отчего дома, могла похвастаться определенным опытом в обхождении с противоположным полом.

Ян был хрупкий, порхающий робким мотыльком романтик; казалось, это про него написал Фицджеральд: «Он выглядел как актер, загримированный для роли, которую не способен играть». Он жил тонко и сложно организованной внутренней жизнью, и, поскольку был богат, времени ему на это хватало, хотя он еще немножко баловался торговлей произведениями искусства, чтобы иметь какой-то официальный статус.

— Ну ты же знаешь, какой он был. — Лиза говорила о нем в прошедшем времени, как о покойнике. — Хронически влюблен… то в одну, то в другую. До меня у него никого не было, а иметь мужа, любопытство которого еще не удовлетворено, всегда обременительно. Первые годы у меня в связи с этим были трудности, но все уладилось. Скоро я поняла, что это, по существу, не имеет значения. Он ведь всегда возвращался ко мне, и я думала: ладно, пускай погуляет. До тех пор как…

Теперь глаза ее метали молнии.

— Видишь ли, я на очень многое смотрела сквозь пальцы, но всему есть предел, даже моему терпению, — резко сказала она.

— Еще бы! — сочувственно подхватил я. Очень уж мне хотелось услышать, какая же разновидность дурного поведения толкнула ее, после десяти лет благоразумия и выдержки, на решительный шаг.

— В последнее время, — продолжала она свой рассказ, — раз в неделю, по пятницам, он стал ездить в Гелдерланд и возвращался в субботу вечером. Он говорил, что это деловые поездки. Ха, знаем мы его дела… Я поняла, что он там завел какую-то интрижку, но поначалу меня это не беспокоило, потому что я знала по опыту: через два-три месяца ему надоест, и тогда, рассиропившись от сознания своей вины, он приползет ко мне каяться в том, о чем я давно уже сама догадалась. Итак, я спокойно ждала, но интрижка на сей раз противоестественно затягивалась. Полгода. Восемь месяцев. Каждую пятницу на вокзал, каждую субботу домой. И возвращался он таким довольным, обновленным! Честно говоря, я встревожилась. Она отхлебнула из своего бокала.