— А я Брабант освобождал. Не в одиночку, конечно…

Он улыбнулся и протянул мне раскрытый портсигар. Я понял, что теперь от него так просто не отделаешься, ведь, с одной стороны, я в неоплатном долгу перед ним за освобождение, да и сигарета опять же накладывает некоторые обязательства.

— Are you from London?[34] — спросил я, чтобы как-то начать разговор.

— Я родился в Лондоне, — кивнул он.

— Красивый город, — продолжил я из вежливости.

— Отвратительная дыра, — сказал он таким тоном, что возразить ему было просто невозможно. — Я живу в Ливерпуле.

— Ну, уж это наверняка красивый город, — вставил я, полагая, что имею дело с патриотом родного очага.

Он на секунду задумался и с расстановкой, взвешивая каждое слово, проговорил:

— Ливерпуль — это самое проклятущее место на земле. Там обитают исключительно гномы, чокнутые и призраки в дождевиках. А вонища — до кишок достанет. Несколько раз в день эти монстры хлебают какое-то месиво и называют его пищей. Никогда не ездите в Ливерпуль. Разве что в поисках места, где можно повеситься. Для этого он сгодится. Он просто создан для этого.

Он достал из внутреннего кармана любительский снимок: блондинка с таким взглядом, словно она боится, как бы фотограф во время работы не стащил столовое серебро.

— My wife.[35]

— Очень милая.

— Ведьма, каких только поискать, — решительно заявил он, — я с ней света белого не вижу. И ничего не поделаешь, жена есть жена.

Мы молча шагали дальше. Ему ведь все равно ничем не поможешь. Но вот что приводило меня в замешательство: никак он не соответствовал хрестоматийному образу англичанина-патриота, к которому я привык еще со школьной скамьи.

— Вот Амстердам — это прелесть, — романтически восхищался он. — Настоящая северная Венеция.

Этот вывод прозвучал несколько натянуто, будто он подсмотрел его в туристическом проспекте, но тем не менее я кивнул в знак того, что у нас наконец нашлось хоть что-то общее.

— И народ такой приветливый, — продолжал он. — Взять, к примеру, вас! Вы сразу сказали, что моя жена вам понравилась, хотя и слепому видно, что… Ну да ладно — ведь это так мило с вашей стороны. И все люди здесь такие. Я уже третий день в Амстердаме и не встретил ни одного грубияна. Всем тут нравится Лондон. Абсолютно всем. И каждый, я уверен, будет утверждать, что Ливерпуль тоже хороший город. Ах, какое душевное совершенство!

Я потупился, словно девочка, которую похвалили за нарядную обновку. Мы уже подошли к моему дому, и я лихорадочно соображал, как бы с ним распрощаться.

— А вы знаете стишок про Джека Хорнера? — неожиданно спросил он. — Старинный детский стишок, но в нем — весь англичанин.

Маленький Джек Хорнер,

Сел он в уголок,

Уплетает смачно

Рождественский пирог.

Выковырнув сливу,

Съел ее малец,

Рот поплыл в улыбке:

«Джекки — молодец!»

И все мы такие. Давайте посмотрим хотя бы на развитие мировой политики за последнее столетие.

— Мне сюда, — сказал я.

— Что ж, до свидания. Только избегайте Ливерпуля.

В силу необходимости

Я поселился под Зальцбургом в небольшой деревушке под названием Лофер, затерявшейся в одной из бесчисленных живописных долин, какие часто можно увидеть в австрийских развлекательных фильмах. Куда ни глянь — вершины гор-великанов, укутанные в шелковые накидки облаков, заставляют тебя проникнуться величием сотворенного природой грандиозного полотна и в то же время, как пишут в туристических проспектах, осознать, «насколько малы и беспомощны люди». Похожая картина открывалась и перед Адольфом Гитлером, жившим неподалеку в Берхтесгадене; правда, как вспоминают очевидцы, он не обременял себя подобного рода мыслями, однако же это не избавило его от бесславного конца.

У подножия этих исполинов по-настоящему чувствуешь свою ничтожность. В какой-то мере тут виноват и Хоудфис из Южного района Амстердама, с которым мы столкнулись нос к носу уже через час по прибытии в деревню.

— Нет, послушайте, вот это сюрприз! — просиял он и затряс мою руку так же, как в свое время, наверное, доктор Ливингстон, повстречавший Стэнли.[36]

— Привет, Хоудфис, — сказал я, слегка ошеломленный такой сердечностью, ведь у нас в общем-то шапочное знакомство. Иной раз я вижу его в одном из кафе на Калферстраат, а еще знаю, что он несколько лет изучал древние языки, но сейчас занимается рекламой. Приятели по неведомой мне причине зовут его Хаппи, я же так и не пошел дальше Хоудфиса.[37]

— Слушай, я как раз собираюсь выпить чашку кофе. Ты не составишь мне компанию? — спросил я.

— Ну конечно же! — обрадовался он, словно ребенок, которому предложили поехать в большой город на ярмарку.

На столике в кафе стояла подставочка с сухими крендельками.

— Аппетитные какие, — с намеком заметил Хоудфис. — Возьми попробуй.

— Спасибо, с удовольствием, непременно отведаю, — продолжал он все тем же высокопарным слогом. — Покорнейше благодарю.

И тут же с крокодильей жадностью запихнул в рот кренделек.

Прожевав, он с напряженным ожиданием посмотрел на меня и спросил:

— У тебя не найдется сотни гульденов в долг?

Я отрицательно покачал головой. Не оттого, что не хотел дать, а просто не мог. Вы наверняка знаете, как обстоят дела с отпускными финансами. Поначалу соришь деньгами направо-налево; а к концу приходится уже латать дыры в бюджете и затягивать потуже поясок. По счастью, мы заплатили за гостиницу и за стол вперед. Но любые поползновения на внесметные расходы приходится отвергать решительной рукой. Попадаешь в прямо-таки блокадную атмосферу: сигареты по выдаче, всякие там рюмочные и дегустационные заведения обходишь стороной, передвигаешься пешочком — так оно ничего не стоит, кофе пьешь где подешевле. И все время отчаянно надеешься, что чаевые в гостинице включены в сервис. В конце концов начинаешь скучать по щедрой беспечности родного Амстердама.

— Здесь в окрестностях Зальцбурга есть одно казино, — сказал Хоудфис. — Так вот я зашел туда на прошлой неделе и…

— …и проигрался подчистую? — предположил я.

— Подчистую, — кивнул он.

Как выяснилось, его положение было куда драматичнее нашего, потому что располагал он лишь билетом на самолет, без права перенесения даты вылета, да номером в гостинице с оплаченным завтраком, так что был вынужден довольствоваться единожды в сутки парой кусочков хлеба с джемом. — Тут неподалеку я обнаружил сад, можно время от времени разжиться яблочками. Чего уж, мне осталось-то всего до первого августа… А там домой.

Да, не очень-то радостно, когда земляк попадает на чужбине в беду. Скрепя сердце мы поставили его на табачное довольствие, а вот денег на пропитание выделить ему не могли. Надо было что-то предпринять. Теперь, когда подходит время обеда или ужина, Хоудфис располагается на балконе нашего номера, откуда хорошо видна большая терраса. Там, внизу, на воздухе обычно накрывают столики.

И теперь всякий раз, когда мы с женой обедаем или ужинаем, я знаю, что по нашим тарелкам блуждает преисполненный экстатического восторга взор Хоудфиса. При мне теперь всегда большой желтый конверт, куда я, улучив благоприятный момент, запихиваю что-нибудь из съестного — рыбешку, кусочек мяса, картофелину, салат. Провернув эту операцию, я бросаю взгляд наверх и вижу его там, сияющего и благодарно кланяющегося. Порой он украдкой, жестами, пытается подсказать мне, чего бы ему еще хотелось.

Все это привносит известный элемент напряжения в наши трапезы, по окончании которых мы с конвертом в руках поднимаемся к себе и вываливаем его содержимое в металлический котелок. Получается нечто вроде собачьего ужина, и Хоудфис под нашим присмотром поглощает его с большим аппетитом.