— Что за идейка?

— Ты слышал, что Жичигин раскручивал по шпионажу некоего Альберта Федоровича Мухановского?

— Это из МИДа, что ли? — задумчиво нахмурился Повитухин. — Что-то такое краем уха слышал вчера в курилке. Его, кажется, взяли на передаче сведений сотруднику американского посольства.

— Верно, — кивнул полковник. — Значит, слышал. А теперь — все внимание на экран.

Он вставил в видеомагнитофон кассету, которую просматривал перед приходом майора и включил ускоренную перемотку. На экране быстро-быстро задвигались фигуры Мухановского и Жичигина.

— Вот здесь, — изрек Коновалец, давая кадрам нормальную скорость.

— … Так вот, у Агиева примерно, с апреля девяносто третьего, был любовник-чеченец. — Старательно объснял Мухановский. — Он для него даже выбил квартиру где-то на Садово-Сухаревской и помог сделать ему документы, что тот беженец из Азербайджана и бывший сотрудник тамошнего МВД.

— Имя, фамилия?

— Имени точно не помню, фамилия Муслимов. По просьбе этого самого Муслимова с конца девяносто четвертого и где-то по июль этого года он сделал около сотни диппаспортов для различных людей, в основном чеченской национальности.

Коновалец сделал стоп-кадр.

— Обрати внимание, Степан Назарович, в основном. Значит, были и такие, кто под кавказцев не попадал никаким боком. Понимаешь, о чем я говорю?

— Конечно, товарищ полковник. Не было ли среди них этих лиц некавказской национальности нашего генерала Лаврентьева. Или как там его теперь, Шитоффа?

— Вот именно, Степан Назарович, вот именно, — повторил Коновалец. — А если он к паспортам этим отношение имеет, то не исключено, что и к боеголовкам от него ниточка протянется. Так что, даю я тебе этого Агиева со всеми потрохами. — Коновалец вновь пустил запись. — Ну, дальше не так интересно.

— … Вы говорите, что Агиев делал паспорта по просьбе Муслимова вплоть до июля этого года. Что произошло дальше?

— Они поссорились. По-моему, Агиев Муслимову с кем-то изменил. Во всяком случае, Муслимов, как я слышал, устроил Агиеву скандал с битьем посуды и ломанием мебели.

— Вы уверены в этом?

— Мне рассказывал об этом один наш общий приятель, бывший при этом. — Поспешил ответить Мухановский.

— Что за приятель? — последовал вопрос…

Коновалец убрал звук.

— Фу, противно слушать! Ладно, это их дела голубые, нам до них дела нет. Кассету я тебе дам, у себя досмотришь. Пока же, запомни, — Агиев в секретариате МИДа — фигура далеко не последняя, и, что самое для нас хреновое, женат на дочери одного из ближних кремлевских бояр. Понимаешь, о чем я говорю?

— Так точно. Пока всего фактажа на руках не будет, пальцем не трогать и голову не откручивать.

— Правильно мыслишь. А если откручивать, то исключительно нежно. А вот Муслимова можешь брать в оборот хоть сейчас. Пошли к нему для начала паспортный контроль и крути всю эту блат-хату со всем, что в ней найдется. — Понял, товарищ полковник, — широко улыбнулся Повитухин той самой улыбкой, которой встарь на охоте улыбались псари, спуская свору по волчьему следу. — Разрешите выполнять?

— Конечно, Степан Назарович, какие вопросы? Сделай этих ублюдков!

Париж остается Парижем, даже когда на улице зима, и над городом идет снег. Правда, такое случается не часто, и все остальное время великий город наполнен прозрачной грустью. Особенно поутру, когда столица отсыпается после вчерашнего, а улицы и площади ее еще не заполнены истинными парижанами, спешащими по своим истинно парижским делам и пронырливыми туристами, жаждущими увезти на свою далекую родину кусочек настоящей Франции. Порою кажется, что сонмище их взбирается на самую вершину Эйфелевой башни лишь затем, чтобы получше разглядеть со смотровой площадки, где и что можно прихватить с собою.

Для Анатолия Покровского, разрывающегося почти пополам между должностью сотрудника ЮНЕСКО и службой внешней разведки, вопроса, где и что можно взять в славном городе Париже, не было. Он работал здесь уже пятый год и считался старожилом в парижской резидентуре, а потому знал этот город не хуже любого местного Гавроша. Положение дипломированного гуманитария позволяло ему коротко общаться с французскими интеллектуалами, порою вхожими в весьма информированные круги и спешащими, как это вообще свойственно большинству интеллектуалов, выложить имеющуюся у них информацию всем, кто склонен предоставить для этого собственные уши. Из этого, однако, не следует, что все, с кем, так, или иначе, встречался господин Покровский, были тайными агентами российских спецслужб. Как и подобало всякому нормальному разведчику, большинство связей, заведенных им, относились к числу нейтральных, то есть, проходящих, более, по линии ЮНЕСКО, чем СВР. Один из таких контактов был мсье Жорж Балашов, преуспевающий адвокат и вице-президент общества “Русская Франция”, опекавшего последних выходцев из царской России, оберегавшего памятники российской истории во Франции, патронирующего парижскую Православную Церковь и устраивающего художественные выставки, музыкальные вечера и благотворительные балы, как и подобает уважающему себя культурному обществу.

Жорж гордился своим русским происхождением и, рассказывая о том, как его отец, сын врангелевского полковника Балашова, был вывезен во Францию вдовою полковника, не забывал упомянуть, что его прапрапрадед, кавалергардский ротмистр Балашов, похоронен здесь под Фер-Шампенуазом. С Покровским он сошелся быстро на почве любви к изящной русской словесности, и при довольно частых встречах они снабжали друг друга новинками книжного рынка, хорошим французским вином, чистейшей русской водкой, в общем, как говорится, чем богаты. Сегодня, получив предложение встретиться, мсье Жорж поспешил пораньше завершить свои дела и направился в облюбованный приятелями ресторанчик “Ле вье Пари” на улице Сен-Северин. Анатолий Покровский уже ждал его, наблюдая в окно за целующейся парочкой, и потягивал ароматный черный кофе.

— Добрый день, Анатоль! — присаживаясь к столу, бросил Балашов, слегка грассируя, на французский манер. — Рад тебя видеть в добром здравии.

Покровский подозвал гарсона.

— Капучино, — заказал Балашов, — пети.[7]

Гарсон удалился исполнять заказ, и мсье Жорж откинулся в удобном кресле. Когда с расспросами о здоровье и благополучии домашних было покончено, Анатолий, улыбаясь несколько рассеяно, бросил, как бы невзначай:

— Послушай Жорж, у меня к тебе небольшая просьба, — он замялся, словно обдумывая, удобно ли ему отвлекать от дел столь занятого человека, но, дождавшись вопросительного взгляда, продолжил: — Надеюсь, это не составит для тебя большего труда.

— Я весь внимание. — Мои московские друзья собираются посетить Францию в качестве туристов и заодно навестить своих знакомых, выехавших некогда из Союза.

— О, это прекрасно! Однако чем я могу быть полезен?

— Дело в том, — чуть помедлив, произнес Покровский, — что один из этих знакомых в свое время был, как это у нас называли, невозвращенцем, и жил во Франции инкогнито.

— Теперь ваши невозвращенцы стали героями, — пошутил Балашов.

— Когда человеку вынесли приговор на родине, через несколько лет поневоле он начинает бояться собственной тени. — Грустно улыбнулся работник ЮНЕСКО. — Правда, эти приговоры никто не приводил в исполнение даже во времена КГБ, но, с другой стороны, приговор остается приговором, а отменить его как-то позабыли. Так что, — он развел руками, — сам понимаешь. Мои друзья хотели бы уточнить адрес…

Балашов насторожено посмотрел на своего визави.

— Анатоль, ты уверен, что все именно так, как ты рассказываешь? Я не хочу участвовать ни в каких темных историях.

— Полноте, Жорж! — махнул рукой Покровский. — С каких пор тебе везде начали мерещиться шпионские страсти? Страшные агенты КГБ живы только в голливудских боевиках.

Адвокат бросил задумчивый взгляд на открытое лицо Разведчика. Это лицо было эталоном честности и добропорядочности.