В комнате горел верхний свет, подчеркивая холодную пустоту пусть аккуратного, но все ж холостяцкого быта, и холодно, пустынно было Николаю Васильевичу в этот ночной час. С застарелой обидой подумал он о супруге, которая все не решалась пожертвовать ради его благополучия своим устоявшимся комфортом, все медлила с переездом; о Натахе-птахе, которая последние годы проявляла к нему дочерние чувства лишь тогда, когда ей нужны были новые туфли и кофточки. И впервые, может быть, Николай Васильевич осознал, что, прожив на свете пятьдесят один год, он, в сущности, очень одинок. Когда придет время перешагнуть последнюю роковую черту, не найдется, наверное, человека, который искренне пожалел бы о нем и душевно оплакал…

После укола боль как бы съежилась, теперь уж не всю левую сторону груди ломило, а самое сердце; хотелось придавить его чем-то, как больной зуб, повернуться на левый бок, но Николай Васильевич давно уже не мог спать на левом боку. Он смотрел на телефон и перебирал в памяти, кому можно позвонить, чтобы пришел и просто посидел рядом, поговорил о чем-нибудь, отвлек от боли. Если бы раньше – повод можно было бы найти, но сейчас, в одиннадцатом часу…

Ах, давно он ни с кем не разговаривал по-приятельски о чем-нибудь отвлеченном, не связанном с этим проклятым производством, давно не читал, ничего, кроме газет, не слушал ничего, кроме «последних известий». Как очерствела, иссохла его душа! Столько лет карабкаться по служебной лестнице, достичь намеченной вершины – а там голо, ветрено… Глупо, глупо! Надо как-то иначе строить свою жизнь, какие-то знакомства завязать, где-то бывать… Может быть, любовницу завести? Нет, женщины никогда не играли в его жизни существенной роли, теперь и подавно. Круг знакомых? Ровня ему – районное начальство, но эти всегда, даже в застолье, помнят о своей выгоде и любой разговор сведут к просьбе: тому трактор, тому паузок, тому запчасти. Все они смотрят на него, как на явление временное (экспедиции приходят и уходят, а власть на местах остается), и откровенно зарятся на благоустроенные дома, которые он выстроил, на добротные складские помещения, конюшни, цехи мехслужб… О каком духовном общении здесь может идти речь?! С ними водку пить и то скучно, если бы он мог пить со своей стенокардией…

Нет, баста! Пора заняться собой. Закончится эта катавасия – и надо ехать в Красноярск и ложиться в клинику. Здешние коновалы даже насморк не умеют лечить. Говорили же ему, что сердечникам Север противопоказан… Теперь единственный выход – вывести экспедицию в передовые и просить перевода в отстающее хозяйство, куда-нибудь на юг края. Но сначала – подлечиться. И вообще, сколько можно убеждать себя не расстраиваться из-за пустяков, не придавать значения мелочам. Ах, эти мелочи! Разве в них дело? Беда в том, что он самолюбив и слишком раним, душа его – нежный цветок, который страдает от любого грубого прикосновения. Раньше ему казалось, что высокие посты оберегают от грубости жизни. Если бы… Видно, сам господь бог не застрахован от хамства, бестактности, неблагодарности и недисциплинированности своих архангелов, и если у господа бога тонкая душа – можно и ему посочувствовать. Мохнатое сердце требуется, чтобы успешно руководить, а лучше его совсем не иметь…

Разжалобив себя таким образом, Николай Васильевич, чтобы не терзаться воспоминаниями о последних перенесенных им обидах, как это обычно случалось во время бессонниц, закрыл глаза и постарался ни о чем больше не думать, даже о гнетущей своей боли в груди. Но уснуть он не мог еще долго, и оттого, что гнал от себя мысли, в воспаленном мозгу его образовалась сумятица клочковатых, раздробленных картинок, реальных и воображаемых, и желанное забытье не пришло к нему и во сне.

Наутро Николай Васильевич встал с головной болью, а сердце так и не отпустило, ныло, покалывало, боль стреляла под лопатку и в желудок. И Николай Васильевич решился на крайнее средство – залпом, как лекарство, принял большую рюмку коньяка. Сердце сразу же зашлось, а потом он перестал его чувствовать, но в груди все задубело, тревожно занемело, как после новокаина. В таком состоянии он и пришел в контору.

Его ждала радиограмма из управления, извещавшая, что комиссия прибудет сегодня утренним рейсом. Оставалось минут сорок. Николай Васильевич вызвал Хандорина, заместителя секретаря партбюро, велел ему брать выездную и ехать встречать гостей. Кто именно должен прилететь, сколько человек – этого Николай Васильевич еще не знал.

Выпроводив Хандорина, Николай Васильевич позвонил в отдел перевозок и справился, когда должен вернуться вертолет из Курейки, Сказали, что часа через полтора.

Коньяк быстро впитался в кровь. Николай Васильевич ощутил некоторый даже подъем. Э-э, волков бояться – в лес не ходить. Бывали у него и раньше всякие комиссии, и все обходилось, обойдется и в этот раз, тем более, что никаких особых грехов за ним нет, а по мелочам – так кто безгрешен?

Тут Николай Васильевич спохватился, что от него пахнет – этого еще не хватало! Чем бы заесть? Кажется, чаем в таких случаях зажевывают или мускатным орехом… Ни того, ни другого под рукой не было. Николай Васильевич приоткрыл форточку и часто подышал ртом, изгоняя коньячный дух. Вместе со свежим воздухом в кабинет проник мягкий рокот: с белесого неба спускался ИЛ-14, расшеперившись шасси и закрылками. Прилетели… Сердце у Николая Васильевича тукнуло, запрыгало, опять заныло. Минут через пятнадцать будут здесь.

На него напала нервная зевота. Он глотнул воды. Опустился в свое полукресло. Навел на столе рабочий беспорядок, вынул для этого из тумбы несколько папок. Критически оглядел убранство кабинета, представил со стороны себя, как он вписывается в интерьер, и остался удовлетворенным. Как говорится, простенько, но со вкусом.

Четверть часа, однако, минуло, а гостей что-то нет. Николай Васильевич снова подошел к окну. Если прижаться щекой к стеклу и смотреть наискосок, видно крыльцо конторы и дорога в аэропорт. Как приятно холодит стекло… О, вот и они.

На дороге показался крупно скачущий выездной рысак. Николай Васильевич задержался у окна, хотелось разглядеть, когда они будут подниматься на крыльцо, кто же все-таки приехал? Разглядеть и в считанные секунды, необходимые для того, чтобы пройти по коридору, изготовиться. Но что это?

Не замедляя бега, рысак миновал экспедиционное крыльцо. В расписных легковых санях сидели двое, лица их скрывали поднятые воротники. На облучке лихо восседал Хандорин в рыжей своей лисьей шапке. Да что это он? Куда он их повез? Я же ясно сказал – сразу сюда. Они что, сперва в дом заезжих?

Николай Васильевич кинулся к другому окну. Саночки быстро удалялись. Сейчас свернут…

Саночки свернули влево. К дому заезжих надо сворачивать вправо. А влево – милиция, райисполком, райком партии.

Николай Васильевич силился вздохнуть и не мог, сердце его вдруг пронзило тупое ржавое шильце, тягучая боль отдалась в груди, рвотной спазмой подступила к горлу, он скрючился, ватным шагом засеменил к столу, перебирая по нему руками, добрался до кресла, упал в него и неверной рукой панически шарил кнопку звонка, чувствуя, как его крутит, засасывает чудовищная воронка, и свет в глазах меркнет, меркнет…

В комиссию входило трое: заместитель секретаря парткома управления Павловский, начальник первого отдела управления Гаев и секретарь Туранского райкома партии. Они сидели в маленьком кабинете секретаря райкома, пили чай и обменивались соображениями по поводу предстоящей работы, когда позвонил из экспедиции Хандорин и сообщил, что Арсентьева десять минут назад увезли в больницу в бессознательном состоянии.

Секретарь райкома тут же позвонил главврачу, молча выслушал то, что тот ему сказал, и нажал на рычаг, но трубку не положил – держал ее в руке, будто намеревался тотчас же позвонить еще куда-то. Лицо его, простоватое, с рябинками и морозными отметинами на скулах, было непроницаемо.