– Правильно, – сказал Филимонов, – из геологов вы пока что никого не уволили. Но тут еще много значит моральный климат. Вот взять с премией этой, будь она неладна. Вы знаете, что Князев вообще от нее отказался?
– Нажаловался уже… Да, мне докладывали. По-моему, это предмет для разговора на партбюро.
– Никто не жаловался, Князев тем более. Мало вы его, значит, знаете, если так о нем думаете. Никто из пострадавших, ну, из тех, кому премию снизили, никто из них не жаловался. Другие товарищи приходили, высказывали свое мнение…
– Кто же эти доброхоты?
– Вы уже извините, Николай Васильич, не хочется мне их вам называть.
– Так-так… – Арсентьев поглядел на Филимонова с интересом. – Вот это парторг у меня, правая рука, нечего сказать. Вы что же, шептунов покрываете? Так мы с вами далеко не уедем, дорогой Леонид Иванович.
– Вы всегда живете по принципу: «Я начальник – значит, я прав»? Всегда? – простодушно спросил Филимонов, – Как же у вас отношения складывались с секретарем партбюро, с районным комитетом?
– Отменно складывались. По всем вопросам трогательное единодушие.
– Небось, партбюро сами себе подбирали?
– Все было по уставу, дорогой Леонид Иванович. Но если меня спрашивали, я высказывал свое мнение по поводу той или иной кандидатуры.
– Значит, по принципу «хозяин – барин»…
Филимонов сказал это и задумался. Пять лет он секретарствует, только в прошлом году дали ему отдохнуть, выбрали Седых, главного геолога. А когда тот внезапно уехал – пришлось снова заступать. Ответственный этот пост был ему не в тягость, хотя работы постоянно прибавлялось – экспедиция росла, а с нею росла и партийная организация. Чувствовал иногда Леонид Иванович, что не хватает ему общей подкованности, но в житейских вопросах он ориентировался, сам поступал по совести, по моральному кодексу, и других, этому учил. И его уважали, считали справедливым. А еще был он незлобив, попросту добрым человеком был, к таким всегда тянутся. С прежним начальством он никогда не ссорился, хотя правду свою умел отстоять. Знал свое место, свои обязанности политического руководителя, знал жизнь, людей, верно понимал политику партии, и этих знаний и понимания хватало ему для любой беседы. Он долго приглядывался к Арсентьеву, ждал, что тот его не сегодня-завтра призовет для совета, но Николай Васильевич, как видно, предпочитал обходиться без советчиков. Что ж, и с этим можно было бы примириться, поступиться чем-то ради всеобщего благополучия, пользы дела и здоровой атмосферы в коллективе. Но Николай Васильевич все круче и упорнее гнул свою линию, здесь уже нельзя не вмешаться.
И Филимонов сказал:
– Я так думаю, Николай Васильевич, что ваша политика расходится с нашим общим курсом. Побольше поощрять, поменьше наказывать – так я понимаю нынешний курс. А у вас как раз наоборот. Не то сейчас время, чтобы больший меньшего давил.
– Если я кого-то и давлю, как вы выразились, то только как администратор, невзирая на партийность и прежние заслуги. Это вы должны по своей линии давить на затесавшихся в партию разгильдяев. А вы их берете под защиту.
– Я беру под защиту не разгильдяев, а справедливость, – возразил Филимонов. – И людей здешних я лучше вашего знаю.
В голосе Филимонова появилась горячность, но тем спокойнее становился Арсентьев, даже улыбаться начал. Снисходительно и благодушно улыбаться.
– Полно, полно, Леонид Иванович. Абсолютно верно, парторг должен быть поборником справедливости, психологом и людоведом. Но парторг должен, образно говоря, дудеть в одну дуду с администрацией, а у нас с вами, как выяснилось, получается разноголосица. Может быть, нам есть смысл продолжить эту полемику в присутствии секретаря райкома?
Филимонов молча разглаживал ворсинки на скатерти. Райком… Разве станет райком портить отношения с крупнейшим хозяйством района? У экспедиции и трактора, и вездеходы, и флотилия, и мехмастерские. А у райкома – добитый «газик» и катерок БМК. Чуть что – звонят Арсентьеву: «Выручай, Николай Васильевич»…
– Зачем сор из избы выносить? – примирительно сказал он. – Можно самим во всем разобраться, в своем коллективе, в своей организации. Я – что? Поступили сигналы, я на них реагирую…
– У вас обратная реакция, уважаемый Леонид Иванович. Но это хорошо, что вы пришли ко мне. Мы, собственно, ни разу по душам не говорили.
Арсентьев встал, мягко ступая, прошелся по комнате, тронул ладонью радиатор отопления – в квартире было прохладно, – и вернулся на место.
– Давайте уж будем откровенны друг с другом. Должен сказать, Леонид Иванович, что мы ленивы. Хорошо работать мы можем только из-под палки, держать нас нужно в страхе божьем, неустанно прививать послушание, то есть, в конечном счете, – дисциплину. А упрямцев будем обламывать. И ведущая роль в этом, повторяю, должна принадлежать партийной, профсоюзной и комсомольской организациям. Отдельных же лиц, так сказать, трудновоспитуемых, администрация сумеет призвать к порядку или… избавиться от них. По своей административной линии. В таком аспекте мы и должны строить наши с вами взаимоотношения. Вы формируете общественное мнение, готовите, так сказать, почву. Мы ее засеваем. А урожай – государству.
Филимонов улавливал в словах Арсентьева какую-то скрытую неправду и все подыскивал, как бы поточнее выразить свои ощущения. С другой стороны, не хотелось ему заострять разговор, потому что был перед ним начальник экспедиции, это во-первых, а во-вторых, привык он все разногласия решать полюбовно, мирным путем. Стараясь, чтоб не получилось очень уж резко, он сказал:
– По-вашему, надо работать из-под палки. Нет, неправильно это. Так мы ничего не достигнем. Труд должен быть радостью и потребностью. С детства это людям внушаем.
– Ну, Леонид Иванович! Не всякий труд радость, далеко не всякий. Особенно в геологии. Не думаю, что тюкать кайлом такое уж большое удовольствие. И вообще, эти «теоретические» споры мне еще в институте надоели. Надо работать, а не болтологию разводить. – Арсентьев подчеркнуто взглянул на часы. – А теперь, Леонид Иванович, когда мы с вами расставили точки над «и», я рекомендую вам вплотную заняться воспитанием таких товарищей, как Андрей Александрович Князев. Вплотную!
– Вызвать я его вызову, – сказал Филимонов,- а насчет партбюро… Не советую, Николай Васильевич, честное слово, не советую. Не поддержат вас наши коммунисты. И я не поддержу.
Истоки наших характеров – в нашем детстве. Еще мама, модельерша-надомница, внушала Коле Арсентьеву в дошкольном возрасте, что надо быть послушным, если хочешь чего-то достичь, сурово наказывала его за непослушание, под которым понимала всякое проявление самостоятельности. Жили они тогда в Оренбурге, отец у Коли умер, а мать… Ему было противно, как она заискивала перед своими клиентками, женами ответработников, но мать заставляла и его униженно благодарить за мелкие подношения. Мать не уставала плакаться соседям на горькую свою вдовью участь, Коля же предпочитал, чтобы им с матерью завидовали. Он не знал еще, как надо бояться людской зависти. Время от времени он все же бунтовал, но его всегда усмиряли, и длилось это до тех пор, пока Коля не уразумел, что быть послушным и впрямь выгоднее, а точнее, не быть, а казаться послушным.
В школе он успевал хорошо, ученье было ему не в тягость, он вообще не представлял, как можно чего-то там не понимать или не выучить, когда все так просто и легко запоминается, надо лишь чуточку старанья. Поэтому ореол первого в группе ученика не вызывал у него победительного чувства – эта слава не требовала от него никаких особых условий, он ее не добивался, а значит, и ценность ее невелика. Он повседневно разменивал ее, как кредитку, и на мелочь покупал то расположение учительницы, когда тянул с места руку, то милостивое заступничество силачей, которым он давал списывать. Был у них второгодник Гаркуша – жилистый, косоглазый, с блатной челкой, – так Коля с ним настоящее соглашение заключил. Он делал за Гаркушу уроки и даже целую систему подсказок для него выдумал, язык жестов, а Гаркуша не только заступался за него в группе, но мог и «кодлу» ради него свистнуть и наказать какого-нибудь Колиного обидчика далеко за пределами школы. Три года продолжалось это содружество, потом Гаркушу упекли в колонию, но Коля долго его вспоминал и жалел о нем.