Так селение всегда знает, кто ходит по тропе.

О том, что происходит на хуторах, узнают иным способом. Рассказывают хусманы, рассказывают служанки, кое-что и самому можно увидеть в окошко, а затем рассказать другим. На худой конец можно схорониться за изгородью или, если дело по соседству, выбраться подглядеть ночью.

Если случается что-нибудь важное, то весть облетает все селение за день-другой. По тропкам — по тем, что не слишком заросли, — начинают сновать люди, бабы ходят с вязанием из дома в дом — до конца деревушки. Редко дальше. На границе между деревушками обычно стоит хусманский домик, жители которого передадут новость дальше.

Вести, которые таким образом облетают селение, чаще всего — о бедах и несчастьях. Или о том, что кто-то нарушил приличия или обычай. Но такое случается реже. Очень редко. В Нурбюгде порядок на этот счет соблюдают твердо. Все с малых лет знают, чего требуют обычаи и приличия. Сотни глаз следят за каждым с утра до вечера — можно сказать, днем и ночью. Следят, чтобы соблюдались старые, добрые обычаи. Мало кому захочется нарушать их, а духу на это достанет совсем уж у немногих.

Но и такое случается. И в этом селении, как и в других, попадаются чудаки — такие, что не могут или не желают вести себя как все люди. О них судачат еще больше, чем о других. Если можно посмеяться над ними, то это еще куда ни шло. Народ любит посмеяться и многое готов простить, только дай ему повеселиться. Хуже, когда и посмеяться-то нельзя, если они, эти чудаки, и впрямь непохожи на других. Тут уж хорошего ничего не жди, а странности их только от спеси, от лукавого. Народ чаще всего с такими людьми не водится. И вот вам — сплошь да рядом оказывается, что странности, делавшие их непохожими на других, усугубляются, и в один прекрасный день люди эти уже совсем не в себе, и их приходится отвозить в подвал к Керстафферу Бергу, если, конечно, родственники не предпочитают держать их дома.

Можно, пожалуй, сказать, что Керстаффер — благословение для Нурбюгды. Раньше помешанные болтались по своим хуторам и били баклуши, свинячили за столом, орали и вопили, пугали старых и малых и отмачивали штуки, о которых и говорить-то совестно. Теперь их хоть в одном месте собрали. Такое вроде бы называется прогрессом. А Керстаффер, он на этом деле деньгу зашибает.

Ну да Керстаффер-то, он на всем деньгу зашибает.

Исстари в Нурбюгде водилось много помешанных. То есть, пожалуй, нельзя сказать, что исстари, но вот уже много поколений. Старики, помнящие то, что слышали в молодости от других стариков, рассказывают, будто некогда в селении помешанных было не больше, чем в других местах. Теперь, конечно, не так, а вот в свое время их было меньше. Стало быть, причина беды, ясное дело, в чем-то новом. Кто его знает в чем. Одни считают, что все это от большого, темного леса. Не диво, говорят они, что в Оппи столько помешанных. Хутор-то как раз под Черной горой стоит.

Но лес — он-то ведь всегда здесь был.

Другие считают, будто причина в том, что родственники все время на родственниках женятся. Говорят, это запрещено законом. Ну, вот в старые времена — тогда это и впрямь запрещалось. А какой нынче толк в запрещении? Если двоих родственников обуяло греховное чувство друг к другу, то им надо только подать прошение королю. Стоит это несколько далеров, и вот незаконное становится законным — пожалуйста, сходитесь себе на здоровье. Ну как тут не быть беде? Раньше, в старину, людей, которые делали что им в голову взбредет, ставили к позорному столбу или сажали на «клячу»[6]. А теперь такого нет уже и в помине, у церквей не увидишь ни позорного столба, ни «клячи».

Так поговаривает кое-кто из стариков. Другие — такие же старые да мудрые — говорят иное. Нам-то еще радоваться надо, говорят они, в нашем селении не так быстро все меняется, как в прочих местах; там им только новое подавай.

Говорится и такое: как все заведено в селении, так оно и всегда было, и всегда будет. У молодых ветер в голове, но с годами они взрослеют и набираются ума. Бедняки так и останутся бедняками. А на богатых дворах всегда хозяйствовали те, кто сейчас живет на них или люди из их рода.

А того, что богатые дворы не раз и не два переходили от одного рода к другому, — этого вроде бы и не замечают.

Известно: мы живем в греховном мире и человек слаб. Поэтому самые простые истины надо вдалбливать людям, чтобы они их даже во сне помнили.

Хорошему человеку позор прижить ребенка с дочкой хусмана. Но это могут и забыть. А вот если он на ней женится, такого вовек не забудут.

Позор наживать деньги нечестно. Но уж если они попали в кубышку, так никуда оттуда не денутся.

Но не все так просто.

Вот, к примеру, очень важно происходить из хорошего рода, но, если младший сын с хорошего хутора становится хусманом, люди сначала помнят, что хозяева этого хусманского домика из хорошего рода, а через одно-два поколения позабывают.

Годы текут над Нурбюгдой, как над другими селениями, но не приносят больших перемен. Нурбюгда стоит себе и не меняется. Но ведь не всегда же так было? Ведь когда-то кто-то первым вырубил здесь лес. Кто же? Изгнанник, объявленный вне закона? Или поначалу это были выселки? Какие же дворы были поставлены первыми?

Точно никто ничего не знает. Когда-то это случилось, но давно, в незапамятные времена. Быть может, даже до принятия христианства. Да, пожалуй, что так. Ведь стоит же на чердаке у Нурбю несколько странных фигур, без спору поганые языческие идолы. На одном из них еще написано: «Св. Халвард».

Мало кто покидает Нурбюгду, а приезжает сюда народу и того меньше. Она — особый мир. И народ здешний — особый народ, оттого что жители из поколения в поколение, сколько существует Нурбюгда, вновь и вновь женятся на своих. Так сложился особый народ, и каждый, кто хоть раз побывал здесь, легко отличит его от других.

Что же особого в здешних людях? Видимо, что-то в лице — может быть, брови? Или же скулы? Или рот? Трудно сказать, но что-то есть. Может, какая-то тяжесть или печаль? Да нет, едва ли: смеются в Нурбюгде часто и охотно. И все-таки, пожалуй, какая-то печаль, которая отступает всего лишь на миг, когда они смеются — чаще всего злорадно — над глупостью и простодушием своих односельчан. А затем она, эта самая печаль, вновь возвращается и ложится на их лица, угрюмая, как темный лес или унылая осенняя хмурь, переходящая в темную, морозную зиму.

Что делать долгими зимними вечерами? О чем мечтать? О чем думать? О чем говорить? Ну ясно — о том, что делают другие. О том, что они делают хорошего… но хорошего ведь так мало. О том, что делают плохого… а плохого — ох, не дай господи!

Событий мало. Вернее, те, кто поездил по свету, сказали бы, что событий в Нурбюгде мало. Зато уж, если что случится, это непременно заметят, пересудят на все лады и нескоро забудут. Оттого-то, наверное, и обиды — или то, что можно счесть за обиду, — помнят так долго и так редко прощают. Оттого-то, наверное, столько тропинок между хуторами заросло травой.

Пусть чужаки говорят, что селение отсталое. Так оно, верно, и есть, если взять, к примеру, дороги и всякие там штуки в этом роде. Зато обошел его стороной и тот, можно сказать, разврат, который от дороги идет. Ни тебе кабаков, ни тебе придорожных изб с девками и картами. А кому хочется подобных радостей, пусть ищет их где-нибудь подальше.

Да, уезжает мало народу, а переселяется сюда и того меньше. У жителей на памяти всего три-четыре случая, когда односельчане привозили себе жен из других мест. Да и тогда делать это было ни к чему. Спору нет, Рённев Ульстад вроде бы баба неплохая, по крайней мере хозяин Ульстада, Ула, худо о ней не говорил, пока жив был. Но он и вообще-то мало говорил, Ула Ульстад — царствие ему небесное!

И не успела еще на его могиле вырасти трава, как Рённев снова вышла замуж. Да за настоящего чужака! Вот ведь какие дела.