Фашистские палачи пытали ее жестоко и беспощадно не только потому, что убила двух офицеров, была участницей движения Сопротивления, но и потому, что была русской. Доведенные до бешенства ее стойкостью, они мстили ей и за ее народ. «Мы выбьем из тебя русский дух», «Мы сломим твой русский характер», «Мы вытряхнем из тебя русскую душу», — эти угрозы запомнились ей на всю оставшуюся короткую жизнь. Не выбили, не сломили, не вытряхнули.

Сознание принадлежности к своему народу придавало ей силы, особенно в те критические минуты, когда ее доводили до отчаяния, до бредового состояния и когда закрадывалось сомнение в способности сопротивляться дальше. Она выстояла, но в то же время понимала, что смерти не миновать, надежды на лучший исход нет и быть не может.

Жизнь заключенных в тюрьме Сент-Жиль шла по своим законам. Пытки и допросы здесь чередовались с небольшими перерывами, чтобы доведенной до изнеможения жертве дать отдохнуть, набраться сил перед новыми истязаниями. Во время такого перерыва весь мир заключенного сужался до собственного дела и он не мог думать ни о чем ином, кроме как о своей судьбе, поведении на допросах, защите. Когда же пытки и допросы заканчивались человек оказывался наедине с самим собой, мысль властно поворачивала его к обозрению всего того, о чем не имел возможности думать ранее. И трудно сказать, когда было тяжелее — во время пыток или в такие часы, когда многие вопросы своей судьбы, судьбы родных и близких, товарищей по борьбе всей тяжестью обрушивались на доведенный до изнеможения организм, ранимую душу, часто травмированную психику.

В таком положении оказалась и Марина. Среди многих вопросов, с невообразимой болью проходивших через ее болезненное сознание, был один, еще не отболевший, который надо было пережить заново — муж, дети.

Муж. Последняя встреча с Юрием была на одном из допросов. Задолго до этого случая Нагель, который лично вел ее дело, стал сообщать ей о поведении Юрия в гестапо. Она восприняла это сообщение настороженно и в тоже время с радостью, полагая, что Нагель преднамеренно или случайно высветлил ей поведение самого близкого человека и что-то вроде чувства благодарности к следователю шелохнулось у нее в груди. С того момента она стала ждать допросы, готовилась вынести любые муки ради того, чтобы услышать от Нагеля хоть слово о муже. Она жила этими неожиданными весточками, черпала в них силу до тех пор, пока Нагель не сообщил, что Марутаев не так мужественен и стоек, как она, и что гестапо надеется вскоре сломить его. Словно чем-то острым прикоснулся Нагель к обнаженному сердцу Марины, беззащитно раскрытому для доброй вести о муже. Она потеряла покой. Своя судьба, своя жизнь отодвинулись на второй план. На первый, вышел Марутаев. Как он? Выдержал ли? Как помочь ему? Как поддержать? Она казнила себя этими мыслями, однообразными и тяжелыми. А Нагель на каждом допросе настойчиво внушал, что Марутаев вот-вот сдастся, что к нему применяют такой комплекс пыток, который не выдерживал ни один человек, что выход у него один — либо признаться, либо сойти с ума. Марина впала в отчаяние. Ей не надо было обладать большим воображением, чтобы представить состояние мужа — она и сама вынесла немало из того, что применялось к нему.

Вскоре наступил день, когда Нагель с явным торжеством сообщил, что Марутаев не выдержал и поступил благоразумно — во всем признался и дал показания о ее связях с движением Сопротивления. «Теперь вам, мадам, остается только последовать примеру мужа и все закончится как нельзя лучше», — твердил на допросах Нагель. Его елейный голос западал, въедался в душу, и как она не сопротивлялась, как ни стояла на том, что Марутаев не способен на предательство, все же семена сомнения, щедро высевавшиеся Нагелем, начали давать побеги в ее сознании, колебля уверенность в Марутаеве. Что это было? Сомнение в муже или собственная сломленность? А, быть может, и то, и другое, вместе взятое, нашло щель в ее стойкости, отравило сознание ядом подозрительности? Захваченная этим неожиданно возникшим чувством, она поначалу растерялась, но затем каким-то особым чутьем женщины и жены поняла, что это могло быть грязной провокацией Нагеля.

— Покажите мне мужа, — потребовала она. — Пусть он при мне повторит все, что сказал вам.

К очной ставке с Марутаевым, за сутки объявленной Нагелем, Марина готовилась всю бессонную ночь. Она шла на допрос не столько для того, чтобы уличить во лжи Нагеля, сколько для того, чтобы убедиться в верности Марутаева, встретиться с ним. Она оставалась женщиной, любящей женой — и ни пытки, ни унижения, ни оскорбления не могли сломить ее чувств к мужу. Судьба посылала ей, быть может, последнюю встречу с ним и она шла на эту встречу, словно на любовное свидание.

Марутаева ввели в камеру допросов два дюжих гестаповца. Его обмякшее тело безжизненно обвисало на их руках. Носками не зашнурованных ботинок, явно кем-то наспех надетых на его больные ноги, он задевал за цементный пол и среди гулко раздававшихся в пустой камере шагов гестаповцев шаркающие звуки слышались Марине печально и больно. Кровоточившая через грязную марлевую повязку голова Марутаева низко свисала на грудь и беспомощно моталась в такт шагов гестаповцев. Его грубо посадили на стул, но он головы так и не поднял, сидел безразличный к окружавшим его людям, собственной судьбе. «Выход у него один — либо признаться, либо сойти с ума», — вспомнила Марина слова Нагеля. Онемевшими, с трудом подчинявшимися ей губами она прошептала: «Юра…»

Марутаев вздрогнул, медленно поднял голову на показавшийся ему знакомый голос, который прорвался в замутненное сознание через плотную пелену, отделявшую его от жизни, и посмотрел на Марину непонимающе сквозь узкие щелки подбитых, заплывших кровоподтеком глаз. Не узнав ее, вновь опустил голову. Похожий на стон клокочущий хрип вырвался из его груди и затих.

Марина была близка к ужасу. Юрий не узнал ее и ей казалось, что он действительно был на грани безумия! «Юра! — позвала она сдавленным криком. — Юра!», но Марутаев даже не посмотрел на нее. Лицо его искривила гримаса боли.

— Не разговаривать, — потребовал Нагель, — Здесь не комната свиданий.

Ни слова не сказал Марутаев, но Марина готова была поклясться, что слыхала его голос, застрявшее в ушах нежное слово «Марина». И пока Нагель оформлял их встречу протоколом, соблюдая при этом совершенно ненужные, ничего не значащие для Марины формальности, и сухим, бесстрастным голосом что-то разъяснял, предупреждал, говорил о ее и Марутаева обязанностях, определенных каким-то законом, она безотрывно и трепетно смотрела на мужа, лаская его теплой глубиной своих глаз, не замечая ни обезображенности его лица, ни окровавленных повязок на теле.

Расчет Нагеля был предельно прост — морально и физически сломить Марутаева, пытками довести до грани невменяемости и лишить его таким образом способности следить за ходом допроса. В процессе допроса массированным психологическим давлением вынудить отвечать односложно: «Да», «Нет» и не позволять раздумывать над тем, что должен утверждать или отрицать.

В камере пыток палачи работали над Марутаевым в течение недели и, когда он, по их мнению, был доведен до нужного состояния, Нагель вывел его на очную ставку с женой.

Располагая доносом Старцева о встрече Марины с двумя бельгийцами в ресторане «Националь» и показаниями хозяина ресторана Бенуа о том, что в это же время за одним из столиков зала находился Марутаев, Нагель сделал категорический вывод, что это была явка Марины с кем-то из участников движения Сопротивления, которую прикрывал Марутаев. Но с кем была явка? Какое задание она получила? С кем поддерживала связь? На эти вопросы он должен был получить ответ.

Закончив формальности с протоколом, Нагель с определенной долей любопытства следил за Мариной и Марутаевым. По своей природе он не был сентиментальным, а служба в гестапо выдубила его душу и сердце, вытравив из них чувство сострадания. Но, наблюдая за Мариной, даже он ощутил, как в груди у него теплым ветерком шелохнулась жалость к ней. В ее порыве к Марутаеву, напряженной позе, широко распахнутых глазах, в которых чувства страха и боли сменялись теплой лаской, во всем ее облике было такое выражение женской преданности, нежности и любви, такая жажда придти на помощь мужу, что Нагель невольно залюбовался ею. За всю долголетнюю работу в гестапо ему еще ни разу не приходилось быть свидетелем такой потрясающей своей чистотой картины человеческих чувств. Доведенный до грани безумия муж и готовая ради него на самопожертвование жена. Где и когда можно видеть такое? Но чувство сострадания к Марине вскоре уступило место профессиональной жестокости, и он положил конец затянувшейся тишине.