Шмагин достал платок, провел им по лбу, по щекам, аккуратно свернул его, стараясь делать это с подчеркнутым спокойствием, но мелкая дрожь в руках выдавала его. Потом поправил очки и уже тихо, вполголоса добавил:

— Товарищи! Я в последнее время много думал. Накипело. И раньше видел, нервничал, но долго молчал. Думал, редактор поймет, одумается. И правильно меня поругали за медлительность. Спасибо вам. От души говорю, искренне. Дальше так работать нельзя.

Теперь следовало обсудить и принять решение, но поднялся Ряшков и уверенно пошел к столу.

— Прошу несколько слов, — заявил он.

— Прения закончены, — спокойно сказал председательствовавший Грибанов. — Что же вы раньше молчали? Вас же просили.

— Но я все-таки… руководитель… И как-то уважать надо.

Это возмутило товарищей.

— Здесь вы такой же коммунист.

— Вы и теперь ничего не поняли.

— Хватит, хватит, давай проект решения… — раздавались в комнате голоса.

— Ну, хорошо, пусть будет по-вашему. А о моем моральном праве, товарищ Шмагин, мы поговорим в обкоме.

Собрание давно кончилось, все разошлись, а Ряшков все сидел в своем кресле, уставившись в одну точку. Сидел и как будто слушал музыку осеннего ветра, который забрался в вершины тополей и тихонько шуршал листвой, дребезжал расколотым стеклом в окне да чуть слышно гудел, запутавшись в телефонных проводах. Но всего этого не слышал редактор, его мучила назойливая мысль: «Не уйти ли? Лучше уж лектором…»

Действительно, Иван Степанович Ряшков был неплохим лектором. Умел читать вдохновенно, с пафосом, убедительно.

Его всегда хорошо слушали, ему аплодировали…

Когда шоферу надоело ждать, он открыл дверь и подчеркнуто громко сказал:

— Машина готова.

Ряшков вздрогнул.

— А… Лисичкин?

— Поехали, поздно уже.

— Сейчас, сейчас. — Взял трубку, вызвал квартиру. — Как ужин? Ну, хорошо, подогревай. Стопочку приготовь. Что? Да, опять. — Стукнул трубкой о рычаг.

— Поехали на вокзал.

— На вокзал? Это зачем же?

— В ресторан. Перекусим.

Машина, плавно раскачиваясь, понеслась по пустынной улице к вокзалу.

На этот раз Ряшков и за рюмкой не нашел покоя. Вино показалось ему противным, дважды пытался пить и не мог: перед глазами все еще было собрание. Редактор даже удивился, когда его шофер ловко вылил в рот свой стакан и стал с жадностью уничтожать закуску.

Иван Степанович курил одну папиросу за другой; затянувшись, он широко раскрывал рот, и тут же с силой, сердито выдыхал дым из себя.

И уж, видимо, так человек устроен, что в трудные минуты жизни, он начинает анализировать свои поступки, добираясь до главного: где же он совершил первую, самую большую ошибку, откуда он начал свой неверный путь?

…Отец Ивана Степановича — крупный конструктор машиностроения — в те трудные годы создания советской индустрии дни и ночи проводил на заводах, в конструкторских бюро Москвы. Сын редко видел отца, рос с матерью, а та его баловала, ни в чем никогда ему не отказывала, ограждала его от малейшего домашнего труда.

Дни у Вани катились легко, беззаботно. Среднюю школу окончил с горем пополам.

Когда семью постигло несчастье — при испытаниях новой машины погиб отец, — Ваня два года проболтался, потом попытался учиться в институте, не смог, бросил. Работать пойти, а кем, куда?

И он решил покинуть столицу. Вместе с комсомольцами уехал на Восток. Его расчет был прост, но заманчив: где-нибудь в необжитом уголке малолюдного края показать себя, уцепиться за жизнь и… деньги, положение, машина! Плестись по земле тихо и незаметно? Нет. Отец же смог…

Мамин сынок не знал тернистого пути отца, он знал только его оклад, почет, машину. Ему снилось все это.

Первое время работал в сельском райкоме комсомола. Здесь его приняли в партию. Поступил учиться на заочное отделение педагогического института. Через год сумел перевестись на дневное — из «прозаического» села вырвался в областной центр.

И зачеты аккуратно сдавал (тут уж он старался!), и на собраниях часто выступал… Его заметили, оценили. Оставили на кафедре.

Потом — война. Был дважды ранен.

После демобилизации — в родной институт. Преподавал историю, руководил месткомом, а затем его избрали секретарем парторганизации института. О проведенных мероприятиях аккуратно сообщал в горком и в отдел пропаганды и агитации обкома партии.

Почти во всех отчетах его хвалили: В областной газете появилась статья «Партбюро института и вопросы воспитания студенчества». Вслед за ней — вторая: «Знания — в массы», затем — третья…

В городе о нем заговорили. На торжественных заседаниях, на собраниях актива Ряшкова стали избирать в президиумы.

В 1947 году заместителя редактора областной газеты послали в Москву на учебу. Кого на его место?

И Вениамин Юрьевич Щавелев предложил Ряшкова — «растущего партийного работника, знатока теории».

Ряшкову на бюро сказали: редактор опытный, коллектив в редакции хороший, овладевай газетным делом, расти.

Первое время он вел себя скромно, говорил товарищам: «Я не газетчик, я человек науки. Учите меня своему делу».

Начал учиться, работать. Так бы, может, и рос постепенно, но тут скончался редактор, умер прямо в автомобиле от разрыва сердца.

…И Ряшков стал подписывать газету.

Вскоре редакция получила новенькую «Победу».

Ряшков разъезжал по городу, отбывал куда-то в районы, читал лекции, получал за них деньги.

Все меньше оставалось времени для газеты. Однако при случае он не прочь был возвысить свою роль в газете и умалить роль давно сложившегося, способного коллектива.

Ряшкова по-прежнему избирали в президиумы конференций и собраний. Правда, иногда Щавелев вызывал его, чтобы пожурить, но громко о нем не говорил, оберегал: нельзя же своего выдвиженца.

…Ряшков курил одну папиросу за другой. Все чаще откусывал кусочки бумажного мундштука, скатывал из них шарики и бросал. Потом сунул окурок в пепельницу, смял его и решительно встал.

— Ну, хватит. Домой пора.

Когда «Победа» подкатила к дому, он вышел из машины, даже не попрощавшись, и сердито хлопнул дверцей.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ОНИ ИДУТ В ОБКОМ

Грибанов подошел к своему столу. Рядом с пачкой свежих центральных газет лежала рукопись, перегнутая надвое. На сгибе страницы буквы уже затерлись и слова трудно было прочитать. Перелистал — да, это его статья «Краеведческий музей — на ложном пути».

«Вот она! Сколько лежала, сколько на столах валялась! Все консультации, согласования, — возмущался Павел. — Даже не объяснил».

Грибанов тут же пошел к редактору.

Тот читал полосу, замахал рукой:

— Нет, не могу, Павел Борисович, завтра. Видите, газета…

Шмагина уже не было в редакции. Сергей Андреевич его тоже ничем не обрадовал.

— Мы покритикуем, а ему отвечать, — сказал он о Ряшкове. — Неужели тебе неясно?

Утром Грибанов решил во что бы то ни стало добиться объяснения. Ряшков юлил, Павел это сразу понял. Вначале редактор говорил, что статью опубликовать не смогли: места не было, потом повел разговор о том, что над нею надо еще поработать, отшлифовать, проверить, все ли в ней исторически верно, и снова напомнил об ошибке, допущенной в статье о Чернышевском.

По форме редактор вроде был прав, а по существу — делал новую попытку похоронить статью.

Павла злило и то, что Ряшков после партийного собрания изменился только внешне. Стал вежливым, предупредительным, мягким в обращении, говорил с Павлом учтиво, только в его глазах иногда вспыхивали и угасали злые огоньки, этого редактор скрыть не мог. И когда доказывал, что он лично не против статьи, а вот обстоятельства, дескать… то глаза его говорили совсем о другом.

Вечером Грибанов и Шмагин вошли в приемную первого секретаря обкома партии Семена Давидовича Богунцова. Девушка поприветствовала их легким кивком головы и сказала: