И жили бы — Павел, я и… маленькая Павловна…»

А гроза где-то уже далеко, за селом, но все еще сердится: то грохочет, то урчит.

— Опять о музее? Вот привязался… — Щавелев посмотрел на Ряшкова, блеснув плотными белыми зубами. — Большая статья?

— Полполосы.

— О, видишь! Рад весь гонорар захапать. Н-да…

Щавелев молча стал ходить по кабинету, сцепив пальцы рук на животе, словно поддерживая его. Ходил и рассуждал сам с собой: «Если в этом отделе будет — крови попортит… А что если бы… Но нужно ли об этом говорить прямо?» Остановился, взглянул на редактора.

— А как у вас отдел пропаганды?

— Вы перехватили мою мысль, — Ряшков даже приподнялся в кресле. — Я уж думал Вениамин Юрьевич. Выдвинуть его в отдел пропаганды. Его же сразу туда рекомендовали. Помните? А Крутякова — к вам, лектором.

— Грибанова в отдел пропаганды? А как он там?

— Мы же планируем этому отделу материалы чисто теоретические, календарные. Скажем, третий съезд РСДРП или там, партия большевиков в борьбе за индустриализацию страны… В основном, работа над первоисточниками.

— Ну, смотри… А кого же вместо него?

— В отдел культуры и быта? У меня есть кандидатура. Из пединститута. Человек толковый, тихий. А таких надо выдвигать. Зубастые сами себе дорогу пробьют.

Щавелев сел. Кресло жалобно простонало под ним. Собеседники долго молчали. Хозяин кабинета смотрел в окно, что-то обдумывал. Его прищуренные глаза за квадратиками пенсне блестели. Ряшков понимал этот блеск: рад, одобряет.

— Что ж, так и порешим, — заговорил, наконец, Щавелев. — Отдел пропаганды в редакции укрепить надо. Пиши представление, а я заготовлю проект решения. Думаю, что бюро согласится.

И он крепко пожал редактору руку.

Грибанов сдал Армянцеву последние материалы и стал складывать, убирать в стол свои папки. Володя Курбатов надевал плащ, Люба прихорашивалась, вертя головой перед зеркалом величиной с пятак. Переговаривались, шутили: настроение у всех было приподнятое, как всегда у людей, хорошо закончивших рабочий день.

Зазвенел телефон.

— Прошу зайти, — услышал Павел голос редактора.

Ряшков встретил его радушно. Предложил папиросу, хотя давно знал, что Грибанов не курит.

Павел насторожился.

— Вы, Павел Борисович, на новом месте неплохо проявили себя, — начал он. — Редакция и обком, прямо скажу, вами довольны. Отдел культуры и быта вытянули. Это хорошо. — Грибанов слушал и удивлялся: откуда взялась такая доброта и зачем она. А Ряшков продолжал: — Теперь нам надо усилить отдел пропаганды. Кстати, и Крутяков от нас переводится.

— Ну и что же?

— Обком решил вам доверить отдел пропаганды. Вопросам идеологии, сами знаете, сейчас…

— Спасибо за доверие, но я пока из этого отдела уходить не намерен.

— Почему же? Отдел пропаганды текучкой не загружен, сиди целый день, читай, пиши, твори. Это вам как раз. Вот у вас с музеем… Историки читали.

— Забраковали, одобрили? — Павел подался всем корпусом вперед, сжав край стола так, что побелели пальцы.

— Да… нет, но, говорят, почистить надо и… сократить, углубить. В общем, сейчас рукопись в обкоме. Надо поработать еще над ней — хуже не будет.

— Поработать над рукописью можно, но в отдел пропаганды я не пойду.

— Вам же легче.

— Пусть будет легче, но я не пойду.

— То есть как не пойду? Партия…

— Вы партией не козыряйте. Я не школьник. На отдел культуры и быта меня кто поставил, не партия, что ли? Не успел освоиться, а вы уже о каком-то переводе помышляете.

— Это же в интересах дела. Ответственный участок. Не забывайте, что мы здесь партийную газету делаем, а не бочки катаем. ЦК требует укреплять эти участки работы, а вы… Это политическая незрелость.

— Нашу зрелость проверим в парторганизации.

— В какой?

— В нашей. Она скажет.

— Ах, вы вон о чем! В таком случае разговаривайте с обкомом сами. Но надо помнить, что мы — солдаты партии.

— Солдат партии — не пешка, — громко сказал Павел. — Это тоже надо помнить.

— Да вы не кричите, не кричите. Я имею указание и действую. Хотел бы видеть вас на моем месте. Сидит этак важно редактор, ему звонят из обкома: сделайте то-то и то-то, а он так вот высокомерно смотрит и говорит: а я еще подумаю. — Ряшков сделал паузу, взглянул на Грибанова. Тот, нахмурясь, смотрел в пол, молчал. — Может быть, вы не верите мне, тогда идите к заведующему отделом пропаганды и агитации обкома. Он скажет.

— Я в обком пойду, но не к Щавелеву.

— Дело ваше. — Ряшков медленно поднялся со стула, давая понять Грибанову, что разговор закончен.

Шмагин проверил оттиск своей подборки на первой полосе и от удовольствия потер руки: «Завтра прочитают! Тут уж не только информация о рекордах. Вот зарисовка о шахтерах. Капитально».

Он снял с крючка шляпу, надел ее, шагнул к порогу и снова остановился. Потрогал очки, словно проверяя, тут ли они, задумался: «Вроде неплохая. Авторская. Показаны передовики подземелья. Резервы? Это, пожалуй, надо было углубить. Но всё под один заголовок не впихнешь», — заключил он, стараясь подбодрить себя.

Закрыв свой кабинет, Шмагин заглянул к ответственному секретарю. Армянцев стоял в углу комнаты и читал стенную газету, которую вывешивали теперь не в коридоре, а в секретариате.

— Что, свежинка, Сергей Андреич?

— Да, да, зайди, Митя, почитай, касается.

— Меня?

Шмагин подошел ближе к «Журналисту», стал читать.

— Да… здорово! — Шмагин попытался улыбнуться, но улыбки не вышло.

Снова стал читать.

Дмитрий Алексеевич дочитал статью, подошел к Армянцеву.

Угостил его папиросой, закурил сам; движения его — неторопливые, виноватые; говорил он медленнее, чем обычно, приглушенным голосом.

— Что ж, верно сказано.

— Я думаю. — Армянцев улыбнулся. — Фактами бьют. Вопрос очень серьезный. Этим страдают все, не только промышленный отдел. Болезнь общередакционная. Вот на собрании обсудим, вскроем корень зла.

— Это верно, верно.

— Сельскохозяйственников наших еще похлеще разделали.

— Где? — несколько оживился Шмагин.

— Да вот, справа.

— О, а я и не заметил.

На другой день перед началом работы сотрудники собрались в секретариате у свежего «Журналиста» с большим сатирическим уголком «Тяп-ляп».

Володя Курбатов ходил по коридору, поблескивая лысиной, радовался. Ему, как редактору, было приятно, что этот помер газеты получился остроумный и что все время около него толпится народ.

Вот к газете протискался Голубенко. Пробежал глазами по первым строчкам и улыбнулся.