И Павлу начинало казаться, что Аня нарочно так ест, чтоб позлить его. Он склонился над книгой, заставляя себя читать. В комнате раздавался тот же хруст, раздавался совсем близко, рядом, вот здесь, возле самого уха.

Павел несколько раз порывался сказать «перестань», но не хотелось огорчать ее, она и без того уж… А нервничать ей нельзя.

Он вышел на кухню. Налил чашку густого чая, выпил. Снова сел за стол и стал перечитывать рукопись.

Аня услышала шепот мужа, догадалась. Отодвинула тарелку с морковью, посмотрела на Павла — пишет. Брови сдвинуты, на лбу складки. Вот перестал писать, подумал, что-то прошептал, и снова его рука строчит. Слышно, как, шурша, бежит по бумаге новенькое, острое перо.

Резкий толчок сына заставил Аню встрепенуться. «Подойти к Павлу… прервется, заодно отдохнет… Устал, наверно».

Но она так и не решилась, хотя ей очень хотелось мужу сказать, как их озорник бушует.

С машинки получилось больше пятидесяти страниц. Павел за голову схватился: куда тут в газету — целая брошюра. Тогда он решил эту рукопись предложить лекционному бюро, а для газеты оставить самые «выжимки».

Еще три вечера потратил. Пытался сделать подвальную статью — не вышло. После безжалостных сокращений осталось десять страниц. Прикинул: примерно, три коленки на газетной полосе. Это допустимо.

Утром шел в редакцию возбужденный, не чувствуя земли под ногами, словно на крыльях. Перед его глазами то появлялись, то исчезали страницы истории.

…Караваны в Китай движутся… Россия вышла к океану!..

Нет, не зря перечитал горы книг, исписал стопы бумаги… Сколько радости, однако, дает человеку труд!.. Интересно, как Ряшков воспримет статью?

В коридоре Грибанов встретил Шмагина, радостно сообщил:

— О музее кончил.

— У-у, брат! Поздравляю.

— Сегодня сдам редактору.

Павел направился было в свой кабинет, но Шмагин взял его за рукав, придержал:

— Один щекотливый вопрос есть, поговорить надо.

— Сдам материалы в номер, зайду.

…Сначала Шмагин заговорил о делах. Спросил, сдал ли статью, сообщил, что рудничный вопрос в Москве все еще не решен, но предложением заинтересовались, рассматривают, значит, дело стоющее.

— Недаром переживали! — Он улыбнулся, но тут же посерьезнел.

— А теперь вот о чем, Павел Борисович. Ты жену любишь?

— Разумеется…

— И Ружену тоже?..

— Я не понимаю.

— Как это не понимаешь? — Шмагин ткнул пальцем в дужку очков и уставился на Павла. — Две любви в одном сердце. Ах, какое оно у тебя большое! Будешь ходить этаким многолюбом…

Павел вспыхнул.

— К чему это ты? Допустим, что что-то и было. Но это вас не должно беспокоить. Сам переживаю, сам разберусь, сам все улажу.

Дверь кабинета отворилась, вошла Люба. Она сердито посмотрела на Павла, сказала:

— Вас к телефону.

— Откуда?

— Из района.

— Скажите, что он занят, — ответил за него Шмагин.

— Я просто не понимаю. У тебя ведь жена — золото, — продолжал начатый разговор Шмагин.

— Это уж мне лучше знать, — оборвал его Павел. — Со стороны — все жены хорошие… Она, может… светит, а не греет…

— Но ведь…

— Что ведь, ну что вы… Семью разрушать я не собирался, не думайте.

— Еще бы, семью разрушать!.. Но покой ее нарушил. Ты коммунист и должен знать, что за семейное счастье тоже надо бороться. Хорошую семью создавать надо!

Когда Грибанов сел за свой стол, Люба сердито спросила:

— Как, побеседовали?

— Да, побеседовали. Что же, и вы теперь будете пилить меня?

— Ах, обидно, горько?.. Тогда извините уж, побеспокоила вас. Но я… я думала… — Люба быстро встала из-за стола и почти выбежала из комнаты, так и не досказав, что она думала.

После ужина он лег на кушетку, стал перебирать газеты.

Бегло просматривал заголовки, темы, фотоснимки, читать не хотелось. Мысли метались…

Решил почитать более увлекательное, чтобы забыться. Подошел к полке. Вот Чехов. «Здравствуй, Антон Павлович…» Все такие же добрые глаза… Бородка, усы. А пенсне? Чудно, они похожи на маленький велосипедик: одно колесо уже перекатилось через переносицу, а другое еще нет… Чехонте!..

Открыл предпоследнюю страницу, оглавление: «В бане», «Злоумышленник», «Тоска», «Анна на шее»… Красавица на шее…

Захлопнул книгу, поставил на место, пробежал пальцами по корешкам переплетов, всматриваясь в имена авторов и названия книг. Золотом блеснул М. Пришвин «Избранное». «Ага, великий певец природы». Раскрыл, на первом листе, в уголке, надпись:

Вздохнул: да, светлые и радостные!..

Он виновато закрыл книгу, опустил глаза. Взял Мопассана. Полистал. Отложил в сторону. Решил почитать Горького, но раздумал. Так и не выбрал ничего. Отошел от полки. Снова лег.

Долго лежал, уставясь глазами в потолок. Взгляд его был задумчив, печален… Две бронзовые косы, ее улыбка…

В кухне скрипнули половицы. Павел приподнялся на локте. Посмотрел.

Аня склонилась над электроплиткой: пытается соединить перегоревшую спираль, но она больно обжигает пальцы.

Раньше бы обязательно его позвала, а теперь… сама все.

Встал, подошел к ней:

— Аня, дай налажу. — Обнял жену: — Хватит уж тебе сердиться. Что было — прошло. — Глаза Ани заискрились приветливой улыбкой. Она отвернулась, чтобы скрыть ее, и ушла в комнату.

Он достал из своего ящика плоскогубцы, выпрямил концы спирали, от консервной банки открутил кусочек жести, согнул его вдвое, заложил в эту маленькую скобу концы спирали и стиснул плоскогубцами.

— Готова, — крикнул Павел жене.

Она вышла, поставила на плитку кастрюлю и опять вернулась в комнату.

И снова Павел остался один.

«Уж лучше бы она кричала, ругала, что ли», — разозлился Павел.

Но и самой Ане нелегко было. Ее мучили ревнивые мысли. Вспоминались случаи, когда Павел упрекал ее за холодность… А теперь вот…

«Неужели во всем я виновата? — спрашивала она себя, и лицо ее, бледное от страха, покрывалось потом. — Ведь я люблю его… Он же — мой… Какая же я. Научил бы кто, как лучше жить, как жить!..»

— Аня, давай поговорим. Я больше так не могу.

— А я могу?.. Ты думал, признаюсь во всем и Аня сразу прежней станет?

— Нет, так я не думал. Но говорить-то можно.

— А что говорить! Где-то бродил по ночам, а теперь…

Они долго спорили, перебивали друг друга, начинали кричать и снова затихали…

Но оттого, что высказались наконец, и тому и другому стало легче.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГРОЗА

Почти все жители села были в поле, убирали хлеб. Улица пустынна. Проковылял, опираясь, на костыль, инвалид войны, новый заведующий сберкассой… Обдавая вонючей копотью дворы, прогрохотал длинный, неуклюжий грузовик (когда кончилась на востоке война, этот трофей колхозу солдаты подарили). И снова тишина. Щиплет короткую, как подстриженную, травку белохвостый, лобастый теленок, да рябенькая курица со своим пискливым семейством хлопотливо промышляет около завалинки. Первый раз за все три года Ружене стало здесь скучно.

Она зашла в библиотеку: книги глянули на нее разноцветными корешками, и Ружене показалось, что ее друзья, словно живые, тянутся к ней, им надоело лежать без движения.

Ружена улыбнулась: «Родные вы мои!» — взяла одну книгу, вторую, третью… В них — Анна Каренина, Аксинья, Наташа Ростова…

Помечтала и стала укладывать книги на место, вслух разговаривая:

— Завтра, завтра, родные, мы опять тронемся в путь, опять к людям, с ними лучше, веселее.

Осмотрев все полки, Ружена села за стол, пододвинула поближе длинный ящик, провела рукой по формулярам, стоящим в плотном строю.