Что же они сейчас выражали, эти глаза? То ли большую озабоченность, то ли запрятанное недовольство? Павел недоумевал.
Зазвонил телефон. Ряшков взял трубку.
— Да, я. Что, что? Ну подождет, подумаешь. Дела у меня, понятно? — он сердито крикнул в трубку и бросил ее на рычаг.
— Вот эти жены… — посмотрел на Павла, улыбнулся. — Так, значит, начнем работать. Это хорошо. Свежие силы, помощь Москвы! Хорошо. Мы немножко… Да я сам, можно сказать, запарился. Я ведь не газетчик. — Он встал, прошелся по кабинету, резкими движениями плеч и рук поправил на себе пиджак, галстук. — Я человек науки. Но вот пришлось… Выдвинули. Работаю. Кручусь. А дело не простое, сами знаете. Как говорят, газету делать — не бочки катать. Замучила суетня да беготня.
— Суетня?.. Это плохо.
Редактор метнул на Павла взгляд.
— Понимаем. Хоть мы и провинциалы, но понимаем.
— Я тоже не москвич. С Урала.
— Гм… Ну что ж, возьмите анкетку и завтра заходите. Мы тут посоветуемся с товарищами… — Он замолчал, явно что-то не досказав. — Сейчас у меня… Словом, заходите. Начнем вместе работать. У нас дело пойдет.
…Аня в это время сидела на скамейке, недалеко от редакции, дожидаясь мужа. Увидев Павла, она вскочила и побежала к нему.
— Ну, как?
— Ничего. Редактор… дал вот анкету, велел зайти завтра.
— Ну я рада за тебя.
— А у тебя как?
— Тоже завтра велели зайти.
— Вот и хорошо. Идем.
По узкой тенистой аллее они прошли к тротуару. Тут Павел увидел новенькую голубую «Победу», стоявшую у обочины шоссе. Шофер сидел за рулем и листал какую-то книгу. На заднем сиденье валялась большая корзина, сетка и пятилитровый бидон.
Павел хотел попросить, чтоб их с Аней подвезли, но в это время из редакции выбежала женщина и направилась к машине. Она была красиво одета и недурна собой. На плечи опускались густые черные волосы. Из-под крашеных загнутых ресниц глядели властные темно-карие глаза.
Женщина быстро села в машину, сердито хлопнула дверцей и, высокомерно посмотрев в сторону Ани и Павла, скомандовала шоферу:
— На рынок!
Грибанов, взяв Аню за руку, сказал:
— Да ладно. Пойдем пешком. Заодно и город посмотрим.
Улица вывела их к маленькой деревянной церкви, построенной в старинном русском стиле. Рядом с нею стоял дом с мезонином, бревенчатые стены которого вычернило время. У ворот сидел старик, подремывая на солнце. Павел и Аня подошли к нему, поинтересовались древними постройками.
Старик начал рассказывать, как пригнали сюда декабристов, как они себе острог построили, потом — церковь, которую и по сей день называют «церковью декабристов», и что сам он живет в домике княгини.
— В народе о них добрая слава ходит. Хоть и из господ они были, декабристы эти, но против царя шли, значит, за народ, — заключил свою речь старик.
— А что же о них тут ничего не написано? — вспыхнул от возмущения Павел. — Мемориальную доску бы.
— Да, это плоховато, сынок. И в музее о них не шибко говорят. Я ведь от музея работаю, знаю. Э, э… — он сердито махнул рукой.
— Вот видишь — тема, — не то шутя, не то серьезно сказал Павел и хотел было взять Аню под руку, чтоб пойти, но дед придержал их:
— Приезжие, чай! — полюбопытствовал он.
— Да, вчера приехали, — ответил Павел. — Теперь здесь жить будем, работать.
— А городок-то наш понравился? — продолжал допытываться старик, искренне довольный своим новым знакомством.
— Ничего, чистенький, — улыбнулась Аня. — Вот, вот, чистенький! Это все, гм… как его… ну, главный партийный начальник…
— Секретарь обкома? — подсказал Павел.
— Он самый, — обрадовался дед. — Он, сказывают, в субботу призвал всех начальников к себе и этак тихонечко говорит: «Завтра иду улицы чистить, а вы?» А им, стало быть, и деться некуда!
И вот утром сам-то выходит, как простой мужик, берет лопату на плечо, идет. За ним — другие. А город вытаял, грязный. Долго его чистили! Народу было видимо-невидимо. К вечеру, верите ли, в городе, как в доме.
Во как! — старик даже указательным пальцем вверх ткнул. — Новенький он у нас, секретарь-то, а, говорят, башковитый, дай ему бог доброго здоровья.
Распрощавшись с дедом, Грибановы пошли вниз по переулку.
Солнце заливало улицы своим теплом и светом. К полудню воздух накалился, стало жарко.
Осматривая город, Грибановы прошли много кварталов и вышли на улицу Ленина. Долго любовались: широченная, прямая магистраль утопала в зелени. Чьи-то заботливые руки бережно подстригали молодые, пышные деревья, подбеливали стволы, поправляли изгороди, убирали мусор. Все здесь радовало глаз.
И тут Павел снова вспомнил рассказ старика о «башковитом» руководителе…
Из-за многоэтажных домов показалось огромное, сверкающее на солнце белизной здание. Это был новый Дворец культуры. На фронтоне — скульптуры металлурга, горняка и колхозницы.
У входа — справа и слева на высоких пьедесталах — скульптуры пограничников. Один стиснул винтовку, устремив свой взор вдаль, второй с огромной силой замахнулся гранатой и застыл.
Уставшие, но переполненные радостью от увиденного в незнакомом городе, Грибановы пришли домой, в гостиницу.
После обеда Павел достал из чемодана новенькую записную книжку и на первой странице вывел: «Май, 1948 год».
Он торопливо стал записывать свои первые впечатления о далеком великом крае, что за голубым сибирским морем.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ПЕРВЫЕ ШАГИ
Вечером редактор наконец-то взялся за личное дело нового работника. Просмотрел командировочное удостоверение, анкету, потом начал читать автобиографию:
«Грибанов Павел Борисович, член партии, журналист.
Родился на Южном Урале, в семье лесника. Трудовую жизнь начал в Златоусте. Работал токарем и учился. Принимал участие в профсоюзной и комсомольской работе.
Действительную службу нес в пограничных войсках, там и сделал первые шаги журналиста.
В Великую Отечественную войну дважды ранен. После госпиталя работал в газете, потом был зачислен…» —
дверь скрипнула, Ряшков поднял голову. Вошел Сергей Андреевич Армянцев, ответственный секретарь редакции.
— Добрый вечер!
— Вечер добрый. Знакомлюсь с делом командированного.
— Ну, что?..
— Подходящ. Образован. Вот дальше пишет… Так, так, где тут… ага, вот: «Зачислен слушателем межобластной школы пропагандистов, газетное отделение… Закончил…» Видать, дельный парень.
Секретарь молча попыхивает папироской, поглаживает, мнет торчащий на макушке хохолок.
— Куда же его определять будем? Рекомендуют в отдел пропаганды. Но… нам на месте видней. Я думаю, его в отдел культуры и быта.
— Вместо Голубенко?
— Да, конечно. — Редактор взял толстый красный карандаш и через все заявление Грибанова начертал: «Бух. Оформить зав…» — Конечно, вместо Голубенко. Не тянет он. Только говорит… Трещит, как яичница на сковородке, а толку…
— Говорит-то он… Беда в том, что у Голубенко знаний маловато. Куда же его?
— А в отдел писем. Там писать мало надо, а вот организовать… Нам рабкоров надо целую армию! Пусть Голубенко на деле себя покажет. Говорить легко, а вот дело делать…
В дверь постучали — принесли читать первую полосу. Ряшков схватил оттиск, пробежал глазами заголовки, закурил, выдохнул дым и углубился в чтение.
Сергей Андреевич вышел, так и не спросив у редактора, утвердили в обкоме план или нет. Об этом как-то даже забылось. Ему жаль было Николая Голубенко, но… и редактор был прав: Голубенко «не тянул отдел».
После десятилетки Николай Голубенко вместе с другими комсомольцами добровольно ушел на флот. В перерывах между боями стал пописывать в газеты. Получалось. Печатали.
После войны пришел в редакцию, работал, а учиться не хотел: не считал нужным, надеялся на свои способности. Ему, конечно, помогали, подсказывали, но ведь знания из одной головы в другую не переложишь!