— И правда!

Они, славно по уговору, вместе потянулись к завязке, склонились, дохнули друг на друга жаром, Павел на одно мгновение через вырез платья увидел белизну упругой девичьей груди. Он склонился еще ниже и долго не мог завязать тесемку…

— Ну что же вы? Дайте, сама, — она легонько оттолкнула его, быстро завязала, выпрямилась и зашагала.

Павел шел и мысленно ругал себя за то, что как-то нескладно получилось с этой злосчастной тесемкой. «Тоже мне, рыцарь!.. — Он искоса поглядел на Ружену. — Привлекательная девушка! Легкая, порывистая».

Ружена первой вбежала на вершину сопки, освещенную лучами заходящего солнца, и с радостью подставила лицо ветру. Когда Павел подошел, она взмахнула рукой:

— Вон стан второй бригады, видите? Совсем недалеко. Совершил бы прыжок, да тяжел сапожок.

Она смотрела вдаль и улыбалась: то ли мысленно была уже с теми, кому несла свежие газеты и журналы, драгоценные томики Пушкина и Лермонтова, Горького и Шолохова; то ли она думала о чем-то своем таинственно-волнующим.

«На этот раз не ошибся, — решил про себя Грибанов, — об этой есть что написать».

Под сопкой огромным кудрявым воротником простиралась березовая роща, а дальше — степь. Павел и Ружена спустились в березняк. Повеяло прохладой, ароматами полевых цветов.

— Какая красота! — восхищался Павел.

— Очень! Здесь и соловьи есть.

— Вы любите их?

— Заслушиваюсь! Соловьи, кузнечики… Вот вечером — ой! Хотите?

— Сюда, с вами?

— Да, послушать. Мы часто приходим.

У Павла было желание пойти, но…

После большой паузы он тихо, сдержанно сказал:

— Вы знаете, я немножко…

Ружена и договорить ему не дала:

— Устали? Нет, сегодня мы сюда не пойдем, по плану у нас громкая читка. Я и забыла.

До стана шли молча.

После ужина колхозники расселись вокруг костра. Ружена сначала почитала «Правду», потом взяла томик Твардовского.

— Весной мы с вами перечитывали наиболее известные произведения Симонова, — сказала она, — прошлый раз начали Твардовского. Читали поэму «Страна Муравия». Помните? Сегодня продолжим. Не возражаете?

Она обвела глазами круг, все ли расселись, и начала:

Слушает молодежь, слушают, пощипывая бороды, мужики, познавшие муки единоличника и труд колхозника, смотрят на Ружену, глотая каждое слово, и перед их взором встает одна картина за другой: едет Моргунок на своей телеге, а по полям колхозным трактора движутся… И земля все радостней и краше.

Ружена читала не торопясь, с выражением. В зареве огня пламенели ее волосы, блестели жаркими искрами веселые, с хитринками глаза.

…Костер совсем погас. В шалашах стихли смех и говор. Вот и ее голоса не слышно стало. «Значит, уснула».

А Грибанову не спалось. Он вдыхал аромат свежего сена, любовался высоким ясным небом. Над его головой сияла большая яркая звезда. Она таинственно мигала и хитренько улыбалась. «Эх ты, звездочка, звезда!..»

Потом он повернулся на бок, натянул плащ на голову и подумал: «Поговорю еще с секретарем парторганизации и — на вокзал. Домой! Теперь все ясно».

Совсем, вроде уж стал засыпать, как вдруг ему почудилось, будто Ружена склонилась над ним, вздохнула. Открыл глаза — никого нет. «Что за ерунда!» Опять закрыл глаза. «Об этой уж напишу. Сердце поможет. Скорее бы добраться».

Да, нелегко бывает корреспонденту. Ездит на чем придется, отмеривает многие километры пешком, мотается по дорогам в дождь и в бурю, в жару и в мороз; спит как попало… И все-таки быть журналистом хорошо! Забираться в разные уголки родной земли, видеть и знать своих соотечественников, слышать их речи, быть их боевым помощником, другом, участником больших трудовых дел, когда из маленьких крупиц создаются огромные массы самых различных вещей и вещиц, без которых не может жить человек.

Выспится наш друг Павел Грибанов и снова — в жизнь. И снова увидит таких же хороших людей, пытливых и трудолюбивых, и расскажет о них миру. А если увидит зло — снова его рука потянется к верному и испытанному оружию — перу.

Завидная у тебя работа, журналист Грибанов, очень завидная!

Он взял статью Грибанова, прочитал вслух заголовок:

— Когда о работе судят по бумажкам.

Закурил, затянулся, откусил от папиросы кусочек мундштука и стал скатывать его в шарик, продолжая бегло просматривать материал. «Пропагандировать театральные, песенные, музыкальные знания, развивать народное творчество…»

— Вот начал рассусоливать.

Редактор схватил рукопись и отправился к Армянцеву.

— Ты что же, Сергей Андреич, нахваливаешь эту статью?

Секретарь вычитывал материалы ТАСС. Он поднял голову, сказал:

— Мне она понравилась: с анализом, поучительная. Иной автор только по шерстке гладит, а тут…

— А тут клочья рвет, — перебил его Ряшков. — Сплошная ругань. Избач читку газет проводит плохо, избач, видите ли, интереса в колхозниках не возбуждает, не вовлекает их в обсуждение вопросов работы колхоза. Читки не волнуют, не зажигают слушателей. Видишь! Избачи бездельники, колхозники неграмотные, вот она, советская деревня!

— При чем тут колхозная деревня? Грибанов критикует избача, говорит о недостатках в работе областного отдела культпросвета, его заведующего. Конкретная критика.

Редактор покраснел:

— Ясно. Знаете что. Хотя, как говорится, о вкусах не спорят, но… я поражен.

— Иван Степаныч, во-первых, о вкусах надо спорить, хорошие вкусы надо насаждать. А во-вторых, я тоже поражен… и тем, что вы ломитесь в открытую дверь. Ведь ясно, что статья глубокая, принципиальная…

— Ну, знаете ли… В таком случае, пусть обком о ней судит. Начальству виднее. У нас и труба пониже и дым пожиже.

— А главное — ответственность с себя снимем.

Вечером редактор позвонил Щавелеву.

— Вениамин Юрьевич? Я приветствую вас.

— Привет, привет, как дела?

— Идут. Вашими молитвами, как шестами, подпираемся.

Откинувшись на спинку кресла, Ряшков закатился смехом. Поболтав о пустяках, он затем подробно рассказал о статье Грибанова, о критике в адрес областного отдела культпросветработы. Щавелев после долгого молчания произнес неопределенное «н-да»… и снова замолчал. Редактор услышал в трубке скрип, возню. «Кресло отодвинул, — подумал Ряшков, — сейчас начнет прохаживаться».

Щавелев много лет сидел в этом кресле. В командировки выезжал редко. И если уж выезжал, то только за тем, чтобы собрать несколько фактов, а потом полгода упоминать о них в своих выступлениях. И говорил он примерно так: «Я вот был в районе, интересовался положением дел. Безобразие… С этим пора кончать».

Засиделся, постепенно привык руководить из кабинета. От сидения и спокойной жизни совсем обленился, располнел. Однажды врач осмотрел его, прослушал сердце, покачал головой: «Без движения живете. Вы хоть прогуливайтесь. Ходите больше».

Это на Щавелева подействовало. Правда, в организации он по-прежнему не ходил, командировками в отдаленные районы себя не баловал, но по кабинету прогуливался часто.

— Опять, говоришь, этот Грибанов? Гм… Что он у вас во всякую дыру… Э… э… всякими вопросами занимается: то база, то музей, то вот… Ну что ж, критику зажимать нельзя. Словом, посмотри, ты редактор. Но я бы на твоем месте статью сократил. Сделать так… письмом, вроде, что ли. Газетную площадь экономить надо.