Редактор бросил трубку и долго сидел неподвижно, сжав голову кулаками. Потом лениво нажал кнопку, попросил вызвать Грибанова.

Когда Павел вошел, Ряшков что-то громко читал. Не отрываясь от бумаги, поздоровался, но руку ему не пожал, а лишь чуть-чуть прикоснулся к ней. Закончив читать, он протянул Павлу две рукописи и, не глядя на него, сказал:

— Очерк о сельской библиотеке я подписал, сдали в набор. Написали неплохо. Ружена запоминается. Опыт есть. Ну, а эту статью поправил. Надо перепечатать ее и вычитать.

Грибанов поразился: почти все страницы были исчерканы, не осталось и четвертой части текста. Он знал, что острые углы редактор сглаживает, особенно в материалах по идеологическим вопросам, знал, но так!..

А Ряшков уже торопливо собирался на лекцию, делая вид, что о статье он давно забыл.

У Павла мелькнула мысль: бросить изуродованный материал на стол и выйти, не сказав ни слова. Но молча уйти все-таки не смог.

— Вы смазали все, — заговорил он, еле сдерживая себя.

— Не смазал, а сократил.

— В таких случаях говорят: вместе с водой выплеснул и ребенка.

— Ну, знаете ли! Вы вон на днях не выплеснули, не смазали. До сих пор не могу расхлебаться.

— Да, там я ошибся. Но вы… — Павла захлестнула злоба, ежедневные упреки жгли его, как иголки. — Но вы ошибкой меня не травите, я не из пугливых!

— А я вас и не пугаю. — Редактор надел шляпу, взял папку и тихо, сквозь зубы процедил: — Вкусовщину разводить я здесь не позволю. Газету подписываю я, а не вы.

— Критика, по-вашему, — вкусовщина? Да вы понимаете…

— А вы понимаете, что не всякая критика хороша? — крикнул на него Ряшков. И уже в дверях добавил:

— Прошу не забывать, что на нашей планете есть еще империалисты, которым только дай пищу для желтой прессы. Вы знаете, как они извращают факты.

Павел был поражен.

«Может быть, действительно? Нет, не так… Критика — оружие нашей партии, форма борьбы. Не будет борьбы — не будет жизни. Надо остыть, обдумать. Время разум дает».

Он вышел из редакции, долго бродил по улицам, потом завернул в парк, выбрал самую глухую аллею, сел на скамейку, откинулся на спинку и закрыл глаза. Он только тут заметил, что в горле сухо, сухо…

Расстегнул ворот рубахи и начал обмахиваться.

«Опять не сдержался, — стал пробирать себя Павел. — Но кто же из нас прав, кто? Ох, нервы, нервы! Да разве такое стерпишь?»

Грибанов не выносил несправедливость, на жестокость мог ответить жестокостью. Еще в детстве он возненавидел своего отца за то, что тот обижал мать.

Отец Павла почти всю жизнь был лесником. Часто приходил домой пьяный, буйствовал. Однажды Павел решил заступиться за мать. Отец, озверев, истоптал его, отняли чуть живого. Отпоили теплым молоком, соком редьки да столетником. Выжил.

Но самое страшное случилось летом. Тогда Павлу шел уже четырнадцатый год. Пьяный отец бросился на мать, она побежала за ворота, споткнулась, упала. Тут отец и настиг ее. Сел на нее верхом, накрутил ее волосы на кулак и стал бить.

Сначала она кричала, а потом ослабевшим голосом только причитала: «Ой, умираю, господи… Детоньки мои…»

Ребятишки дико кричали. Павлик, не помня себя, схватил в чулане дробовку, подлетел к отцу и мгновенно, не целясь, выстрелил в него.

Больше Павел ничего не видел. Он бросил ружье и убежал. Домой он больше не вернулся.

До города — сорок верст. Ночь провел у дороги, под стогом. До утра не спал, сидел, сжавшись в комочек от холода и страха. Перед глазами все еще были отец и мать, в ушах стоял выстрел.

…Только через десять лет, возвращаясь из госпиталя на фронт, Павел заехал к матери. Но ее уже не было, умерла. Отец все еще работал. Сильно постарел. Левая рука почти не действовала: плечо было разбито дробью.

Отец где-то достал водки, выпили. Он проклинал себя, все просил прощения у Павла и… его матери.

Павел обошел родные места. Взобрался даже на вершину седого Таганая. Долго смотрел в необозримую синеву родной земли, вспоминая свое детство.

Утром, дав слово писать отцу, Павел снова уехал на фронт.

…Прошло с тех пор много лет, а вспыльчивость все та же. Понимал, что это плохо, часто сдерживал себя, «ехал на воле», но иногда срывался, «вспыхивал».

…Придя в себя, Павел уже более спокойно рассуждал:

«Об этом нельзя писать?.. Но ведь борьба продолжается… экономика, рынок, кино… Два мира, две системы… Правда — сильнее лжи. Коммунизм — наше солнце, оно взошло, поднимается, его не остановить, никому не остановить!»

Грибанов встал, застегнул воротник и направился в редакцию, решил сейчас же поговорить со Шмагиным.

Шмагин выслушал его и улыбнулся:

— По-моему, вы оба правы и оба не правы. Ясно, что нельзя, да и не к чему все отрицательное тащить в газету. Зачем это? А то, что империалисты извращают наши факты… Тут, видишь ли, они могут и белое назвать черным. Словом, нам надо писать так, чтобы от каждой заметки польза была нам, а не врагам.

В коридоре редакции к Грибанову подбежала Люба.

— Павел Борисович! Я хотела вас разыскивать. Звонили мне с Бурканского рудника. Вы там не бывали еще?

— Нет.

— А я бывала. Послезавтра на руднике — торжественное открытие нового Дворца культуры. Приглашают.

— Это интересно.

— Поезжайте вы. Бурканск — новый рабочий поселок. Шахта есть, вторую заканчивают. Вообще это крупная стройка. Там приятно побывать. Народ такой чудесный. Горняки!

Павел догадался, что Бондарева узнала о его стычке с редактором и потому сегодня особенно заботлива… И он был ей за это благодарен.

— Послезавтра, говорите? Пожалуй, вы правы… Взять с собой фотографа?

— Ну, разумеется.

— Поеду, с удовольствием поеду.

— А потом можно посмотреть, как там организована летняя торговля, зайти в мичуринский сад — его горняки в прошлом году заложили, на фабрику птиц.

Грибанов окончательно решил поехать к горнякам. Но прежде надо было сделать что-то со статьей. В его отсутствие Ряшков может ее такой и тиснуть в газету. Нет, не выйдет!

Павел пошел к парторгу.

После беседы со Шмагиным на душе спокойней стало. Можно теперь и помечтать.

И Павел начал представлять себе своего Валерку… Вспомнил вчерашнего мальчонку.

Вечером, после дождя, когда все окрасилось заревом заката, детвора высыпала на улицы. На журчащих канавах мальчишки стали сооружать плотины, пускать новые корабли. Особенно отважно вел себя белоголовый карапуз лет трех. На нем — белая, но вся уже испачканная матроска и темно-синяя бескозырка с надписью на ленте: «Грозный». Его миниатюрный катер, выструганный из сосновой коры, плыл впереди других. Мальчик бежал за своим суденышком, подпрыгивая, и выкрикивал:

— Вще равно мой, вще равно мой…

«Вот если бы мой сын!»

Затем мысли сами собой перекинулись к Ружене. «А может, и правда «только чужие жены хороши?»… Смешно… Ах ты, бронзоволосая…»

Павел вошел в дом, напился холодной воды и, не сказав жене ни слова, вышел на балкон.

Облокотившись на перила, он молча и печально смотрел то на голубые дали, то на шумную улицу. Легкий ветер шевелил его волосы.

Он смотрел на родной город, но мысленно был в Озерках… И до того углубился в себя, что не заметил, как подошла к нему Аня, притронулась к его локтю.

Павел вздрогнул.

— Аня, ты… — и, не поворачивая головы, спросил: — Скоро у нас родится Валерик?

— Все фантазируешь. А если родится дочь?

— Если дочь? Тогда — Ружена, ой, нет — Наташа.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

В ГОСТЯХ У ГОРНЯКОВ

Грибанов пожал Любе руку и направился к выходу.

— К Голубенко не забудьте зайти, очень просил, — крикнула вдогонку Бондарева.

Павел приоткрыл дверь отдела писем, заглянул:

— Что у тебя, Николай? Только поживее, спешу.