Больше всего раздражала Грибанова холодность жены, подчеркнутая независимость, и это особенно чувствовалось вот сейчас. Вся жизнь Ани будто заключалась только в… сыне.

А он, Павел, не человек разве?

И Павел частенько срывался.

Вот и тут вскипел. А так некстати!

Павел вышел на кухню. Аня протирала чайную посуду. Глаза ее были сухие, но красные.

— Ну, ты что? — Павел наклонился, обнял ее и поцеловал. — Ты же знаешь меня… прости… идем. — И ввел ее в комнату.

Николай подбежал к Ане.

— Товарищи, с нами одна женщина — и ту замучили кухней. Хватит! Аннушка, садись и ни с места. Мы все сами принесем.

— Правильно…

— Не выпускать ее на кухню, — шумели с другого конца стола.

А Голубенко уже разливал еще по рюмочке.

Шмагин потянулся к приемнику:

— А ну-ка, что столица передает.

В Москве пел Ленский. Курбатов улыбнулся:

— Во, новинка, «Евгений Онегин»!

Сергей Андреевич не поддержал его иронии:

— Эта опера вечно будет нова и молода.

— И все же пора бы иметь «Евгения Онегина» нашего времени, — вставил Грибанов.

— И будет, — отрезал Шмагин, — со временем все будет.

— Братцы, — взмолился Голубенко. — Хватит. Конференцию о задачах искусства давайте отложим на завтра. Вас ведь «медом не корми»… Павел, где твоя гитара? Ну-ка! Попросим хозяина.

Павел взял свою давнишнюю спутницу — гитару, поскрипел колками, провел пальцами по струнам, щипнул одну, другую, загудели они, запели.

Николай молча слушает, ни на кого не смотрит. Вот он в такт музыки качнулся вправо, притопнул ногой, потом — влево и снова удар ногой.

А струны не спеша продолжают выговаривать: «Эх, яб-лочко».

Трудно было усидеть Голубенко. Он вскочил, раскинул руки в стороны, как бывало на палубе:

— Эх, море зеленое! — И пошел!

Володя и Гусаров прихлопывали в ладоши, Армянцев улыбался, попыхивая папиросой, а Дмитрий Алексеевич из угла тянулся через стол, стараясь лучше рассмотреть ноги Голубенко, и все чаще поправлял сползающие с носа очки.

Аня волновалась. Плясал Голубенко легко, красиво, но уж слишком каблуками стучал, а пол-то новенький!

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

БРАК С ИЗЪЯНОМ

В глухую полночь Иван Степанович Ряшков возвращался с собрания домой. «Все ученые стали, все много знают… Этот еще приехал… «Срезаете острые углы!».

Он не заметил, как шагнул в лужу, вода выплеснулась, окатила брюки. Ругнулся, выпрыгнул на сухое место и снова заворчал: «Нет, хватит. Пойду завтра к Щавелеву. Прямо ему скажу: «Нечего при всяком деле обкомом прикрываться. Если задание — так «обком требует». Если жалуешься — «ставь вопрос перед обкомом, перед бюро…» Надоело. Надо самому решать, коль тебя на это место поставили».

Ряшков полез в карман за папиросой. Пачка оказалась пустой. Смял ее, бросил и зашагал быстрее. У подъезда своего дома он остановился, представил, как Агриппина Львовна осмотрит его забрызганные брюки.

Жена редактора, Агриппина Львовна Чулкова, несмотря на свои тридцать с лишним лет не имела на своем лице ни одной морщинки. Она все усилия прилагала, чтобы их не было: спала только на спине, почти не улыбалась, по утрам и вечерам делала сложные комбинированные компрессы, то холодные, то горячие; массажировала щеки, шею.

А уж в моде ее никто перегнать не мог. Иногда она походила на модель, сошедшую со страниц журнала мод. И это не только сейчас. Раньше, когда жила одна, Агриппина тоже следила за модой, хотя больших денег не получала, — просто умела устраиваться. Во всех магазинах у нее были знакомые, она первая покупала лучший материал, шила платье, вскоре продавала его на рынке, готовила другое…

Нет, без денег она не жила!

Злые языки поговаривали, что Идочка (слово «Агриппина» она никому не произносила, только — Ида), что Идочка иногда бывает с мужчинами, что в свое время она выходила замуж за офицера, который преподавал в военном училище, но потом его перевели на Камчатку, он уехал, а она не захотела жить в «темных дебрях».

За свою жизнь Ида перебрала много работ: была секретарем-машинисткой, инспектором райфо, агентом по социальному страхованию, продавцом книжного магазина. Все работы ей не нравились, всюду ее «не устраивали коллективы». Она, не задумываясь, рассчитывалась в одном учреждении, шла в другое, говоря своим знакомым:

— Не пропаду, куда захочу, туда и устроюсь.

— По блату!

— По блату? Фи, старо и вульгарно. У меня — МТС! Маленькое товарищеское содействие…

При помощи такого «содействия» жены одного руководящего работника института она устроилась в библиотеку педагогического института. И здесь она, по-прежнему, хорошо одевалась, умело подкрашивала свое лицо, ходила с гордой осанкой.

Книги у студентов она не брала, а выхватывала, и никогда не подавала их в руки, а бросала, как бы говоря этим: ух, как вы мне надоели!

Студенты посмеивались, говорили ей колкости, передразнивали ее жесты, слова. Кто-то из ребят обозвал ее фифочкой. Это слово к Агриппине Львовне так прочно приклеилось, что вскоре стало ее вторым именем.

Ряшков учился на историческом факультете. Агриппина Львовна и ему бросала книги. Но он не злился на «фифочку». Иногда даже с интересом поглядывал на нее, любуясь ее одеждой, прической и даже смелой грубостью ее. Но когда он закончил институт и его оставили преподавать историю, «фифочка» вдруг переменилась к нему. Ряшков это заметил с первых дней. Она кланялась при встречах, любезно подбирала литературу, мило улыбалась.

Ивану Степановичу льстило особое внимание этой красивой, грозной женщины. Он с удовольствием стал заходить в библиотеку, брал книги, журналы и даже вырезки из газет, приготовленные Идой.

Конечно, о женитьбе Ряшков даже и не думал. Он ведь хорошо знал, что из себя представляет эта библиотекарша. Однако ее услуги облегчали ему труд. Из-за этого здесь, в библиотеке, можно было и полюбезничать.

Но она свои услуги расценивала подороже.

Когда он, молодой преподаватель института, стал получать большие деньги и зачастил в ресторан, Идочка начала оказывать ему еще больше внимания.

Из ресторана Ряшков всегда возвращался домой не по центральной улице, а темными переулками, чтобы с работниками института или — упаси боже! — с каким-нибудь руководящим товарищем не повстречаться. Но как назло, почти всегда попадалась Ида. Ну что за совпадение!

А она, всплеснув руками, смеялась, удивлялась, шутя журила за «ресторан» и, подхватив его под руку, вела домой. На прощанье каждый раз серьезно твердила: «Ну, спите спокойно: все между нами».

…Однажды утром он проснулся и пришел в удивление: под ним была перина. Через окно уже пробивался дневной свет.

Ряшков поднял голову, осмотрелся: широкая кровать, рядом с ним, закинув руки за голову, спала она… Ида.

Долго пытался восстановить в памяти вчерашнее. Чуть-чуть припоминалось, что на вечер его привели уже пьяненького, а там — выпускники, тосты, поздравления, вино, вино… Вот тут-то он вспомнил народную поговорку: «Вино с разумом не ладит».

Ряшков толкнул Иду в плечо:

— Что это, как я?

— Как? Да ты что забыл? Вчера целый вечер уговаривал, женился…

Ряшков рванул с себя одеяло, сел:

— Я женился? Это — глупость, недоразумение. Уйду — и чтобы… все это между нами.

— Котик, не шути. Объявил всем на вечере, ночевал со мной, а теперь… А впрочем, иди. Отблагодари за все. — Она закрыла глаза руками и начала было всхлипывать, но плача у нее не получалось. Тогда она тоже вскочила с кровати. — Это уж не будет «между нами». Хватит. Пойду в обком и расскажу. Разложенец.

— Я?

— Да, да. Смеяться над собой не позволю. Думаешь, уж если рядовая работница, так можно.

Подбирая растрепавшиеся волосы, она с ехидцей добавила:

— Представляю, как начнут тебя обсуждать, прорабатывать. Молодой преподаватель! На весь город.