Грибанов прочитал письмо и вслух порадовался:

— Интересно. Детдомовцы в походе.

— Что, что?.. — переспросил Курбатов, не отрываясь от работы: он спешил закончить отчет о вчерашнем футбольном матче.

— Воспитанники детского дома совершили большой поход.

— О-о! Так это же чистейшая информация, почему она к вам попала? — он теперь уже бросил писать, встал и направился к Грибанову. — Это мне, мои строчки.

— Куда? — засмеялась Люба. — Павел Борисович, уберите письмо — схватит.

— Ну, я уж не такой, как у вашего отца дети.

Он взял в руки письмо, а Павел продолжал просматривать фотографии. Вот ребята карабкаются на скалы; здесь переправляются через горную реку; варят обед; тут склонились над картой…

— О, братцы, — крикнул Володя, потрясая конвертом. — Это же чистейший подхалимаж! Дети хвалят своего учителя. Подстроили.

— Хороши дети, — возмутилась Люба, — ученики седьмых и восьмых классов.

— Ну и что? Нет, нет, я бы на вашем месте ни за что не взял этот материал, а отдал бы его… мне.

— Дудки! — подразнила его Люба. — Здесь целый фотоочерк будет.

Курбатов, почесывая затылок, огорчительно пробубнил:

— Завидую я вам, черти полосатые.

Павел сходил к Армянцеву. Отобрали с ним лучшие фото, договорились, как их расположить в газете, сколько к ним дать текста. Потом он сел писать фотоочерк.

Утром Голубенко подошел к Павлу и спросил телефон Ани. Грибанов удивился:

— А зачем тебе?

— Надо. — Записал на уголке газеты номер телефона и ушел.

Павел вскоре забыл об этом. Но в середине дня, пробегая с рукописью в машбюро, Грибанов заметил шушукавшихся в коридоре Голубенко, Шмагина и Курбатова. Увидели его, заговорили о чем-то другом и разошлись. «О чем они?» — недоумевал Павел.

А Курбатов тем временем вошел в кабинет и, улыбаясь, стал угощать Любу конфетами «Ривьера».

— О, шоколадные, не откажусь, — и решительно сунула руку в кулек.

— Чур, не все, — взмолился Курбатов.

— Пожалел.

— Не пожалел, а… убывает.

Пошутил, посмеялся, угостил конфетами Павла и стал бойко рассказывать о своих успехах.

— Смотрите, сегодня у меня сплошные удачи: заглянул в гастроном — шоколадные конфеты; всего два часа походил по городу и схватил пять информаций.

— Для газеты, — спросил Павел, — или для…

— Не, не, для газеты. Да еще какие — пальчики оближешь. Вот послушайте. — Он начал было листать блокнот, потом вдруг закрыл его: — Э, нет! Не скажу. Перехватите. Любе только дай.

— Да у тебя, их просто нет, — съязвила Люба.

— Я тебе говорю, за час — пять информаций, пять штук!

— Володя, — вставил Грибанов, — у нас на фронте в таких случаях говорили: «Нагнись, братцы».

— Почему?

— Брехня летит!

Люба закатилась со смеху:

— Володя, как тебя поймали!

— Да идите вы к моей бабушке, — он махнул рукой и, тоже смеясь, сел за стол. — Вам хорошо, а тут… сдавать нечего. Армянцев вот-вот заявится.

Пошутили, посмеялись и снова — за дело. Работалось легко.

Вечером вся братия почему-то толкалась в коридоре, и никто, казалось, не думал о доме.

— Вы что? — удивился Павел.

— Ничего… Погода хорошая. Днем жарко было, перед ночью прохладой потянуло, приятно прогуляться, — ответил за всех Володя.

И компания потянулась за Павлом. «Ко мне», — догадался тот. Лицо его расплылось в улыбке: он вспомнил и телефон, и шушуканье в коридоре…

…Павел открыл дверь, шагнул в дом.

Из кухни в аннушкином фартуке выплыл с большим блюдом в руках Голубенко. Аня хлопотала у стола, на котором, кроме прочих сладостей, в большой вазе выделялась «Ривьера».

— Братцы! — весь сияя, прошептал Павел и хлопнул ладонями. — Аня, ты только посмотри!

— А как же — новоселье да без веселья! — крикнул Голубенко и чинно подвел друзей к столу:

— Вот это наша «каньяктура». — Он приподнял бутылку с золотыми звездочками. — А это божья слеза, именуемая русской горькой. Садитесь, дорогие, отведаем. Анна Васильевна, вы уж рядом с новоселом… Вот так. Сюда ты, Володя. Дмитрий Алексеевич — в угол… Жаль, что Любы нет, она на сессию ушла, но… мы за ее здоровье…

Рядом с Армянцевым усадили Гусарова, заведующего сельхозотделом. По возрасту он был самый старший: ему перевалило уже за пятьдесят. В прошлом он — агроном крупного совхоза, активный рабкор. А теперь — скромный, любящий свое дело журналист.

Пожалуй, в каждой редакции есть такие труженики, как Гусаров. Звезд с неба они не хватают, больших пластов нашей жизни не поднимают, но на каждое событие откликаются, газету материалами обеспечивают. Словом, живут, трудятся, выполняют скромную роль маленького винтика большой государственной машины.

Когда все расселись, Голубенко встал из-за стола и принял торжественную позу:

— Братцы! В такую минуту хочется не только выпить, но и теплое слово сказать. Можно?

— Давай, давай… Ты же — профсоюз, — раздалось враз.

— Нет, серьезно… Давайте выпьем за то, чтобы в этой квартире была всегда радость. Ну… поднимайте!

После первых рюмок все повеселели, стали шутить, смеяться, закусывать.

Захмелевший Гусаров встал, утер губы и тихо заговорил:

— У простых людей, у нашего брата, есть добрый обычай, обязательно выпивать в трех случаях: при женитьбе, рождении нового человека и на новоселье. А вот у нас, в селе, старики пишут мне: поп, отец Савелий, нарушил этот обычай. Он теперь выпивает не в трех, а только в двух случаях. Тут Гусаров умышленно сделал паузу, и все враз потянулись к нему:

— В каких же?

— А когда есть осетрина на закуску и когда нет осетрины на закуску, — сказал и сам первый засмеялся.

Армянцев, еле сдерживая смех, проговорил:

— Осетрина хороша, но вот эта штучка, — он наколол на вилку кружок колбасы, — вот эта, московская копченая, все же лучше. Не зря говорят: самая лучшая рыба — это колбаса.

И снова все разразились смехом.

Гости комментировали слова Савелия, рассказывали анекдоты, вспоминали смешные истории из своих путешествий с блокнотом в кармане…

Володя вспомнил рассказ Кузьмы Пруткова, как молодой жених на войне был ранен пулей в нос, потом приехал к невесте, чихнул, пуля вылетела у него из носа и — убила красавицу наповал.

Голубенко хохотал до слез. Вытирая глаза, он взял со стола еще одну бутылку.

— Ну, море зеленое, таким не хочешь, да подашь.

Павел взглянул на жену:

— Горячее что-нибудь есть? Неси.

— Успеем, не спеши, — раздались голоса.

— Нет, нет, сейчас принесу, — сказала Аня.

Она вытащила из духовки жаровню, сняла крышку, и по квартире разнесся аппетитный запах тушеного мяса с картошкой и луком. В комнате, освобождая место для жаровни, Аня раздвинула на столе посуду, да поспешила: одна тарелка упала и — вдребезги. Аня ахнула. Гости смолкли. Павел сердито буркнул:

— Не видишь, что ли?

— Павел! — одернул его Николай.

Аня смутилась. Она присела и стала собирать с пола черепки. Все бросились помогать.

— Сегодня — новоселье, битая посуда — к счастью! — крикнул Голубенко. — Не так ли, братцы?

— Верно, верно…

Веселье продолжалось.

Только Ане одной было невесело. Она унесла осколки на кухню и долго не возвращалась. Павел почувствовал себя неловко. Он посматривал на дверь, думая о жене. В нем боролись два чувства: он жалел ее и сердился на нее.

Из-за беременности лицо Ани подурнело. К тому же она перестала следить за прической, одеждой — это не нравилось Павлу.

И сама стала какой-то вялой, медлительной, нерасторопной: то что-нибудь уронит, то разольет, то стукнет…

Может быть, виной всему была беременность, излишняя осторожность? А может, все это у нее было и раньше, только Павел, тогда еще страстно влюбленный, не замечал? Да, возможно, и так.

А вот теперь, когда уже угас юношеский пыл любви, когда они стали просто супругами, которым нужно и работать, и обеспечивать себя, и дом вести, — теперь они более трезво, по-хозяйски смотрели на себя, на свои поступки. Критически. Ведь в каждом человеке живет критик большой или маленький, но критик.