Она протянула маме подписанные бумаги и объяснила, что ей следует обратиться к начальнице училища госпоже Фарриста.

На улице было тепло, около луж прыгали воробьи. Повозка, на которой мы приехали, уже исчезла — наверно, отправилась за следующей партией изгнанников. Теперь‑то я поняла, почему разрешения на переход границы не выдавали старикам или, наоборот, семьям с маленькими детьми. Ведь с них ничего не получишь. Мы отошли немного от серого здания. Я, наверно, первый раз внимательно осмотрелась вокруг. Широкая улица — два экипажа разъедутся легко, а еще тротуары для пешеходов. Да, вряд ли жители Нартолана переговариваются, как у нас, через улицу, выглядывая из окон. А мы с Гилассой, когда она жила в доме напротив нашего, даже иногда перекидывали друг другу игрушки или еще какие‑нибудь вещички.

Мы прошли немного вперед, до небольшого скверика. Там сели на скамейку, и мама выложила и увязала в узелок мои вещи. Мы сидели с ней рядом, и никак не могли встать, чтобы разойтись и отправиться в совсем другую жизнь, и едва ли эта жизнь окажется счастливой. Отсюда мама пойдет на свою мануфактуру, а я в училище при Театре. Сможем ли мы видеться? Как теперь будем жить дальше? Мы ведь никогда раньше не разлучались. Мне было очень тоскливо и страшно. Мама погладила меня по руке, она смотрела мне в лицо тревожно и печально.

— Это ведь только до лета? — спросила я.

— Да, только до лета, — твердо сказала мама.

До училища мы шли пешком, и очень устали. Раза два только останавливались отдохнуть или спросить дорогу. И вот мы — у здания КоролевскогоТеатра (училище находилось в театральном флигеле). Я посмотрела на ступени, ведущие к широким тяжелым дверям, на колонны и страшных крылатых полудраконов — полухимер со свитой каких‑то мелких чудищ на фасаде над входом. Вот он, Театр…

Мама присела и платком протерла мои ботинки от уличной пыли и грязи. Отряхнула низ плаща. А потом мы зашли в тот флигель, который справа от основного здания. Одна из тех дам, которая была в Комиссии, объяснила нам, куда идти, и мы знали, что правый флигель — училище, а в левом живут артисты, там малый репетиционный зал, гримировальные комнаты и прочее. Эти две пристройки казались двумя крыльями, а сам Театр — устремленной вперед хищной птицей.

Глава 4

Тяжелая дверь подалась неохотно, словно не хотела впускать нас. Я думала — тут будет какой‑нибудь гардероб, как у нас в школе, когда только заходишь, и мы сразу увидим деревянные стойки, куда можно повесить плащ, и длинные скамьи, под которые полагается ставить ботинки или сапожки. Но мы шагнули в светлый вестибюль, полы тут — мраморные, вдоль стен — диванчики, обитые темно — синей материей. Около дверей сидела привратница. Она спросила, куда мы идем, и мама положила перед ней выданные Комиссией бумаги. Привратница показала на лестницу, ведущую на третий этаж — там находился кабинет начальницы училища. Мы поднялись по чисто вымытым ступенькам, гулко отзывающимся на прикосновение каблуков. Я старалась ступать осторожнее, чтобы получалось не слишком громко. Откуда‑то сбоку от лестницы, когда мы проходили мимо второго этажа, доносились звуки — гул голосов из‑за незакрытой двери какого‑то класса, музыка, которая неожиданно прервались и послышался размеренный и громкий учительский голос. Хлопнула в глубине коридора дверь, раздались легкие, поспешные шаги. Но вот мы поднялись на третий этаж — там было тихо.

Мы нашли нужную дверь. Мама постучала, из‑за двери донеслось: «Войдите». Сразу стало понятно, что это еще не кабинет начальницы училища — за столом сидела слишком молодая для такой должности дама, а за ее спиной темнела тяжелая дверь, обитая темно — коричневой материей. Мама кратко объяснила даме, зачем мы пришли. Та взяла наши бумаги и предложила нам присесть в кресла. Я придерживала узелок с моими вещами одной рукой, а другой держалась за мамину руку. Часы на стене издали тихий звук, как будто стукнули о железо легонькие молоточки, и нас вызвали в кабинет госпожи Фарриста.

За столом, наклонив голову над бумагами, сидела пожилая, полная женщина. Седые, собранные над головой волосы, очки в золотой оправе. Она пригласила нас сесть, потом посмотрела на меня и добродушно улыбнулась.

— Садитесь, дорогая моя. Итак, вы — Растанна Альрим? Очень хорошо… Я — госпожа Фарриста, начальница училища. Сегодня в вашей жизни произошло самое главное событие, которое, возможно, определит вашу судьбу на многие годы, или даже навсегда. Вы поступили в Театр! Пока всего лишь ученицей, но кто знает, что будет дальше? Многие знаменитые актеры, танцовщики и певцы когда‑то так же, как и вы, со страхом и неуверенностью, переступили порог Театра. А потом они достигли славы, почестей, сияли в блеске своего таланта… Их тени всегда будут витать над сценой нашего Театра…

Вы тоже можете достичь многого, если будете прилежны и трудолюбивы, дитя мое.

Не зная, что ответить, я встала и сделала книксен.

Госпожа Фарриста рассказала, очень кратко, о правилах, принятых в училище, распорядке учебы и днях посещений. Я узнала, что, кроме выходного (это седьмой лунный день, как и везде) и еще дня перед ним, приходить просто так, повидаться, нельзя, если только будет какой‑нибудь важный повод. Это было ужасно грустно, но я повторяла про себя: «Только до лета… надо выдержать…»

— Сейчас вам выдадут форменное платье, одежду для занятий. Желаю вам успехов, дорогая. Будьте любезны, пригласите мою помощницу, — обратилась она к маме.

Молодая дама вошла, и начальница приказала ей отправиться за кастеляншей.

Госпожа Фарриста снова улыбнулась, ее светлые голубые глаза смотрели рассеянно, мимо меня. Потом она опустила голову к бумагам, а я, еще раз поклонившись, вышла за мамой из кабинета. Мне подумалось, что добродушие госпожи Фарриста было каким‑то неискренним. Как будто на самом деле она думала не обо мне, а о чем‑то совсем другом.

Впрочем, если она всем говорит «дитя мое» и «дорогая», это ведь не значит, что она и правда всех любит. Разве может она вникать в дела всех учениц? И больше я не стала размышлять над этим.

Выйдя из кабинета, мы остановились у большого, широкого окна.

— Я приду к тебе через три дня, в выходной, — сказала мама, протягивая мне узелок. К нам уже направлялась кастелянша, которую вызвала госпожа Фарриста. Я последний раз оглянулась на маму и пошла за кастеляншей на склад школьной одежды.

С каждым шагом сильнее становилось одиночество и неуверенность, но я старалась, чтобы мои страхи и печали не были заметны. Флигель, в котором находилось наше училище, показался мне снаружи не таким уж большим. Но пока мы шли, коридоры бесконечно переходили из одного в другой, словно училище на самом деле было и выше, и шире, чем казалось. Может быть, это волшебство. Или расположение комнат и коридоров было не продумано архитекторами — все тут казалось сумбурным и бестолковым. Навстречу мне вышла группа девочек, они все были в форме училища — темно — синие платья с прямой юбкой а пелеринкой на спине. Девочки посмотрели на меня с любопытством. Сразу было видно, что я новенькая. Во — первых, в своем собственном платье, во — вторых, отличалась прическа — у них волосы аккуратно уложены и заколоты, а у меня — длинные, до середины спины, только две прядки забраны назад, на затылок. Я вежливо сделала книксен, кое‑кто из девочек ответил мне тем же, двое или трое просто кивнули. А еще некоторые зашушукались, переглядываясь. Ну и пусть…

На складе хранилась одежда на все случаи школьной жизни. И форма, и одежда для занятий танцами. В шкафах висели весенние и теплые плащи, стояли в углу ботинки, туфли, сапожки. Кастелянша пояснила, что это для учениц, вроде меня — или сирот, которых приняли на учебу, или очень талантливых, но бедных. Правда, в точности таких, как я, тут не было — ни одного изгнанника или изгнанницу пока сюда не определили.

Когда мне выдали вещи (форменное платье и «домашнее» — то есть не для занятий, а на смену, надевать утром или перед сном, еще плащ и капор), кастелянша проводила меня в спальню. Показала мне пустую полку в шкафу и мою кровать, велела надеть форму и ждать звонка на обед. В моей прежней школе формы не было, требовалось только носить темное длинное платье, и никаких ярких ленточек и поясков. Здесь же все одевались одинаково. Платья шили длинные, темно- синие. Я подумала, что форменное платье — это хорошо. Иначе, пожалуй, некоторые могли бы начать посмеиваться над моей одеждой — поношенной и заштопанной.