В тот же вечер ребе отменил лекцию в клубе атеистов на тему «Религия и учение Дарвина» и направился в синагогу, где в тот день его не ждали. И обратился к прихожанам с проповедью:
— Во времена Исхода, когда наш великий патриарх Моисей вывел наше племя из рабских земель фараонов, глубоко заблуждались наши братья, ожидавшие, что за морскими глубинами, поглотившими преследовавшие их вражеские колесницы, их ждут зеленые пастбища Ханаана, прозрачные ручьи и виноградные лозы. Безумные, они верили, что благополучный переход по дну расступившегося перед ними моря — конец их мучений. А это было лишь начало! Безумные, они не поняли, что обетованную — сиречь обещанную — землю никто им не подарит: ее нужно заслужить; и ведет к ней долгая, бесконечно долгая дорога через пустыню, через муки и испытания, поиски и страдания. Великие книги Моисеевы повествуют нам, братья, о том, как слабые духом и алчущие быстрых и легких плодов в отчаянье и гневе отказались от своего Бога и духовного пастыря, ведшего их через пустыню, и вернулись к вере неверных язычников… как они снова стали поклоняться золотым тельцам своего рабского прошлого. Постараемся же понять их, не будем проклинать и осмеивать; оставим для них за нашим столом место, хлеб и вино, ибо не нам, не нам их судить.
Это тяжкий путь, братья мои, и идти им предстоит не год и не два, и не одному поколению. Несправедливые, может, даже чудовищные испытания ждут нас на этом пути — ибо наши рабские души еще не готовы, еще не освободились от пелены фараоновских заблуждений, мы еще не прониклись истинностью пути, которым следуем, и который сам по себе есть и цель, и вера в эту цель! А утратившие свою веру, разбазарившие и рассыпавшие ее, как рассыпается нитка мелких багдадских бусин, лишатся силы и воли идти вперед. И вскоре, оставшись без направления и без цели, устав от бессмысленного кружения, поставят свои бедуинские черные шатры, оставаясь навсегда пленниками пустыни — между прошлым и будущим. И синайские сухие ветры занесут их души песком, и останутся на песке лишь выбеленные временем кости мертвых идеалов.
Ханаан, братья мои, еще далеко, очень далеко. Так помолимся же за тех, кого сейчас нет с нами рядом, за тех, кто терпит испытания на своем трудном пути. И протянем им полные горсти надежды, как ключевую воду, и погладим их измученные лица мокрыми ладонями, и коснемся губами их лбов — в знак благословения и верности, и желания разделить с ними их муку. Пусть они, братья, как и мы, не теряют веру в то, что Ханаан там, вдали, что Ханаан существует!
Идите с миром, шабат шалом всем вам. Амен!
Думаю, никто кроме меня не понял, что эта проповедь была и молитвой за Эстер Кац. А может — великим заблуждением, миражом в пустыне? Кто знает…
Была середина июня, жаркое, сухое лето. Пшеничные поля вокруг Колодяча наливались золотом, ветер гнал по ним тяжелые волны. У Сары заломило спину, и уже не в первый раз — давали себя знать почки. И я категорически, даже со злостью, пресек ее попытки и дальше покорно и молчаливо сносить боль во имя забот о стариках и детях, ради стирок, уборок, готовки и полива георгин в палисаднике.
Врачи районной больницы в Дрогобыче записали в ее истории болезни, что гражданка Сара Блюменфельд нуждается в санаторном лечении и выдали ей путевку в санаторий с минеральными источниками — где-то севернее наших краев, под Ровно. Она не хотела уезжать, она вообще редко покидала Колодяч, на сердце у нее было муторно, ее мучили недобрые предчувствия, а я, дурак, сердился и настаивал на том, чтоб она ехала. Наконец, Сара с большой неохотой согласилась, тем более что дети предложили ее отвезти. Как я уже говорил, стояла середина июня, в наших краях школьные каникулы начинались рано — из-за жатвы, вот Шура с Сусанной и решили прокатиться. Не заблуждайся, они действовали не из бескорыстных соображений, хоть, конечно, любили свою мать. Просто на обратном пути дети хотели погостить у своей тети Клары и ее мужа, Сабтая Кранца, насладиться жизнью большого города, Львова, с его театрами и концертными залами. Думаю, ты помнишь, что мой зять был провизором в аптеке и в этом качестве являлся неоспоримым авторитетом во всем, что касалось здоровья и медицины. Подобно известным и дорогостоящим еврейским врачам, которые, живя, скажем, в Австрии, выписывают тебе лекарства, и чтобы их купить, тебе приходится заложить наследственную недвижимость, доставшуюся тебе от бабушки, да к тому же — и ее обручальное кольцо, а в России предписывают тебе настойку ирландского моха (ты, объездив все аптеки в области, наконец, узнаешь, что в последний раз такая настойка ввозилась в Россию еще в царствование Николая II и стала уже сентиментальным воспоминанием о былых временах), так вот, подобно им, и наш домашний фармацевт Сабтай Кранц горячо советовал заменить санаторное лечение и минеральную воду свежевыжатым лимонным соком (при том, что мы в Колодяче давно забыли, как выглядят лимоны) с чистым оливковым маслом, желательно греческим. Единственным доступным нам ингредиентом этого, без сомнений, чудодейственного лекарства был советский географический атлас с точным расположением Греции. Последний факт, в известной степени, склонил весы колебаний в пользу санаторного лечения минеральной водой.
На вокзале глаза Сары набухли слезами, и оба наших комсомольца, прижавшись к ней головами в окне отходящего поезда, ласково, но с явным чувством собственного превосходства (как же — молодая гвардия трудового народа!) объяснили ей, что скоро человек полетит на Луну, а Ровно — это куда как ближе. А я, стоя внизу, на перроне и желая подбодрить Сару, рассказал безнадежно устаревший анекдот о Розе Шварц и ее детях, уезжавших в санаторий на воды. Муж Розы сказал им на прощание:
— Если начнутся дожди, немедленно возвращайтесь!
— Зачем? — изумилась Роза. — Если они пойдут там, то будут лить и здесь.
— Конечно, но здесь дожди дешевле!
Дети переглянулись между собой, Сара вымученно улыбнулась — явно мой юмор проскользнул мимо нее.
Три минуты истекли — ровно столько стоял скорый поезд на нашей станции — и поезд тронулся. Я помахал им на прощание, они помахали мне в ответ. В серо-зеленых глазах Сары я прочитал глубокую необъяснимую тревогу.
Все это, как я уже говорил, происходило в середине июня, а через несколько дней 23 мужчины Колодяча призывного возраста (и я в том числе) получили повестки из военкомата с приказом явиться под знамена. Я показал свою повестку ребе — он, в свою очередь, с кислой улыбкой показал мне свою: австровенгерская и польская истории опять повторялись, наши судьбы были неразрывно связаны. Разумеется, ребе мобилизовали не как раввина и даже не как заведующего клубом атеистов, а как советского солдата, рядового пехотинца. А пехота, как тебе известно, она ведь царица полей. Правда, куда именно направляли Ее Величество, и на какое поля боя, мне растолковал поднаторевший в разгадывании подобных военных и других тайн бытия ребе бен Давид.
— Как пить дать, из Львова нас отправят на Дальний Восток. Японцы снова пошаливают на границе.
— А куда точно, чтоб я мог сообщить адрес Саре? — задал я идиотский вопрос.
— Помнишь вальс «На сопках Маньчжурии»? — мрачно спросил ребе. — Вот, куда-то туда. Есть такая грампластинка, можешь послать моей сестре.
Тебе, мой читатель, это может показаться странным, но я испытал душевное волнение, так сказать, патетический восторг: Бог мой, Маньчжурия — это ведь на краю света! В моих ушах зазвучали фанфары и барабаны, к ним подключился хор казаков с их звучными басами и баритонами, исполнявший церковную интерпретацию «Интернационала» — тогдашнего гимна моей Родины.
Разумеется, точный адрес я Саре не выслал и не указал точное название маньчжурской сопки — с одной стороны, никто нам этого официально не сообщил, а с другой, как ты помнишь, я был уже стреляный воробей, хорошо знавший, что такое военные перипетии и военная тайна. Саре я отписал, что меня ждут, скорее всего, обычные учения или, в крайнем случае, мелкие пограничные инциденты, которые заканчиваются, как это всем известно, полным разгромом япошек (да сколько им надо — одна оплеуха, и готово, прихлопнем, как комаров). По крайней мере, так это все выглядело на киноэкране. Еще я ей написал, чтоб она не тревожилась и спокойно пила свою минеральную воду — вполне возможно, что прежде чем окончится трехнедельный курс ее санаторного лечения, мы уже вернемся домой в Колодяч, увешанные самурайскими трофеями и гирляндами маньчжурских цветов. В своем письме я не исключил возможности, что японские пролетарии пожелают добровольно перейти на нашу сторону, отказавшись воевать с рабоче-крестьянским СССР. В таком случае некоторые из них захотят приехать с нами, чтоб навсегда поселиться в Колодяче, рядом с их еврейскими классовыми братьями. Последнее, конечно, было попыткой развеселить Сару — надеюсь, ты не забыл, что я с юных лет любил похулиганить (что всегда забавляло Сару, которая при подобных моих клоунских выходках кротко и снисходительно улыбалась, слегка покрутив пальцем у виска).