Сейчас, когда я пишу эти строки, через много, много лет после той субботы в синагоге Колодяча, думаю, я понимаю: его богами были истина и служение людям, а замутняли и глубоко смущали чистоту его веры, (простую человеческую истину, сливавшуюся с небесной так, что они становились одной-единственной), истуканы, о которых я читал в Торе. Проще говоря, на наш недавно присоединенный советский край вдруг обильным ливнем пролились портреты Сталина и Ленина — преимущественно Сталина — и бюсты Сталина и Ленина, опять-таки преимущественно Сталина; транспаранты с цитатами и снова бюсты и памятники вождям в профиль и анфас. И не были ли они именно теми запретными идолами и камнями с изображениями, о которых шла речь в Законе и которым не следовало поклоняться? В точности подражавшие Тому, — да славится имя Его! — который на весьма зыбком основании утверждал, что нет другого, кроме Него? Я убежден, что бен Давид был готов отречься от всех богов — и земных, и небесных — чтоб освободить свое сердце для истины и только для истины, которая действительно одна и нет другой, кроме нее. Да и был ли смысл отрекаться от одних истуканов и кумиров, которых ты считаешь устаревшими, ложными и несправедливыми, чтобы ткнуться носом (глядя назад, в прошлое предков) в других, поновее, в отношении которых ребе бен Давид тоже испытывал мучительные сомнения, потому что и от них в воздухе витал явственно уловимый запах серы.

Когда пришло время субботней проповеди, раввин сказал:

«— Я искал Бога в этом Доме молитв, названном Божьим, и не нашел Его. Не ищите Его и вы, потому что Его здесь нет. Поищите Его в своем сердце, братья, и если найдете Его там — пусть сердце станет вашей синагогой, вашим храмом, жертвенником и скрижалями. Ведь если Бог есть любовь, то эта любовь может быть только в сердце, а не в камнях. А что есть это здание, если не камни? И что такое ваши сердца, если они перестанут быть хранилищем или, скажем по-нашему, кивотом любви к Человеку — я подразумеваю не одного человека, а всех людей любого цвета кожи, всех племен и языков, из всех земель и морей — от стран вечного зноя до стран вечного холода — потому что только все вместе они и есть Бог. И нет другого кроме Него. Братья мои, нас ждут страшные испытания, которые повлекут за собой страшные страдания: переведите взгляды с небес на землю, посмотрите себе под ноги, чтоб не споткнуться о земные муки ближнего или не упасть в первую же волчью яму равнодушия. Наши великие предки завещали нам несметные духовные сокровища Слова, начала всех начал — храните и уважайте их, ибо именно они и есть тот невидимый цемент нашего разбросанного по всему миру племени, выжившего вопреки всему на протяжении многих веков и тысячелетий, в течение которых другие племена являлись миру, возносились на вершину и исчезали навсегда. Будьте почтительны к чужой вере, но не раболепствуйте перед своей, ведь именно этого требуют от вас платные жрецы вымышленных богов — и небесных, и земных. Они попытаются сделать вас рабами и прислугой на хозяйских пирах, слепцами во мраке незнания и лжи, а не свободными людьми, идущими к свету, врагу любого невежества. Наш великий отец и пророк Моисей принес с Синайской горы скрижали, в них — бездна мудрости, поэтому они и есть наш Закон. Подчиняйтесь ему, но разумно, а не как стадо, чтоб не сорваться в бездну. Не бойтесь нарушить букву Закона во имя его духа. Будьте не его покорными исполнителями, а дерзкими судьями. И если ваш ближний владеет дворцами, построенными из камней, украденных из ваших хижин, — тогда, братья, пожелайте дворец ближнего своего и сделайте его вашим общим домом! А если у него есть тысяча овец и сто верблюдов, а у вас ни единого — пожелайте овец и верблюдов ближнего своего, сделайте их вашим общим стадом! И если он прельстит ваших жен — не принимайте это смиренно как рабы — прельстите его жен! Амен и шабат шалом!»

Воистину, жаль, что Карл Маркс не слышал этот талмудистский комментарий к книгам Моисеевым!

Тебе может показаться странным, но старейшины не возроптали против субботней проповеди своего раввина, скорее наоборот — все разошлись, довольные тем, что синагога снова стала Бейт-а-Кнессетом, Домом собрания почтенных евреев Колодяча. Явно им был важен не смысл проповеди, а, как сказал бы дядя Хаймле, — сама Проповедь как таковая. И это отчасти объясняет шумное одобрение и даже преклонение, с которым некоторые слушают речи депутатов в своих кнессетах, даже не пытаясь вникнуть в их смысл. Во всяком случае, бен Давид, преисполненный сострадания к ближнему, согласился временно, пока не найдут нового раввина, исполнять по совместительству роль цадика, духовного пастыря, и в синагоге, и в клубе атеистов — в первом случае для верующих в Бога, а во втором — для верующих в Маркса. И, следует отметить, он прекрасно справлялся с трудной миссией помощи слепым духом, уча их не быть безмозглой прислугой на чужих пирах, служа им проводником в дебрях сомнений и не позволяя считать, что согнутая в локте рука, особенно если она оканчивается угрожающе сжатым кулаком — не важно, Божьим или человеческим — и есть полная истина о молоке.

Давно отшумели октябрьские праздники по случаю 23-й годовщины революции, и то, что сначала казалось нам новым, необычным и непонятным, постепенно стало рядовыми советскими буднями. Мы приспосабливались — кто как мог — к их требованиям. В связи с приближающимся Первомаем нам даже был спущен (это такое типичное выражение) новый встречный план, согласно которому наше ателье при артели № 6 и прочее (не буду ломать язык непроизносимой аббревиатурой) должно было повысить производительность труда на 4,2 %. Планы, чтоб ты знал, «спускались» сверху, и в этом было нечто величественное и загадочное: где-то в заоблачных высотах некое незримое божество спускало, как скрижали с горы Синай, папки с процентами, сроками и обязательствами по способностям, выполнение которых затем, похоже, подтасовывалось по потребностям. Впрочем, то же самое произошло и с теми, древними, скрижалями с десятью заповедями, когда кража в особо крупных размерах могла быть квалифицирована и как перевыполнение плана законной прибыли, а убийства — если они в особо крупных масштабах — как выполнение встречного плана защиты национальных интересов. Мы с отцом долго ломали головы, но так ничего и не смогли рационализировать и изменить кроме происхождения наших швейных иголок (импортные немецкие сменили на отечественные, производства тракторного завода — они были немного толще, зато приспособлены к оборонным требованиям). Понятия не имею, удалось ли нам увеличить производительность своего труда на 4,2 %, так как оказалось невозможным уточнить дореволюционный базовый процент, но нам вручили треугольный вымпел, который, может, и по сей день висит где-то там, на стене, с золотой надписью на красном бархате: «Победитель первомайского соцсоревнования». Этот вымпел свидетельствует о том, что мы с отцом участвовали в вышеозначенном соцсоревновании, хоть нам было совершенно непонятно, с кем именно, да и в чем конкретно мы отличились, но даже в этом, можно сказать, имело место приобщение нашего маленького портновского ателье к чему-то масштабному, всеобщему и значимому. Ведь если в своем прежнем виде «Мод паризьен» было одинокой пылинкой в портновской галактике, иголкой в стоге лапсердаков, мелкой полуподвальной лавочкой, единственным запоминающемся событием в жизни которого, событием, связывавшим его с большим Божьим миром, стал пошив красного мундира для какого-то драгуна лейб-гвардии Его Величества (старый отцовский миф, сравнимый с Одиссеей, Калевалой или Песнью о Нибелунгах).

И именно на этой, так сказать, праздничной первомайской ноте моего повествования, отмеченной красным треугольным вымпелом, грянула беда: по Колодячу молнией разнеслась весть, что сегодня утром на рассвете органами НКВД был арестован наш соплеменник и согражданин, участник русско-турецкой войны, награжденный почетным знаком Комиссариата почтовой связи, Авраам Мордехаевич Апфельбаум, известный всем как Абрамчик. Первым и, может, единственным человеком, которого порадовала эта новость, оказался наш католический священник — как я уже упоминал, ярый антисемит, воспринимавший любую беду, обрушившуюся на любую еврейскую голову, как наказание Господне и проявление высшей справедливости. Но его сияющая улыбка, достигнув своего апогея, тут же стала клониться к перигею, ибо арестовали самого ксендза. Как поговаривали — за соучастие. Соучастие в чем именно, не знал никто. А на следующее утро пришли и за паном Войтеком, бывшим приставом, бывшим мэром и теперь уж — бывшим начальником ЗАГСа. С последним все было несколько понятней, его случай молва шепотом, на ушко, разносила по всему Колодячу. Причиной всего стала поллитровая бутылка водки, украдкой принесенная паном Войтеком в кармане, так как теперь в клубе «Октябрьская заря», в отличие от мелкобуржуазных порядков, когда этот клуб был кафе и принадлежал Давиду Лейбовичу, строжайше запрещалось распивать алкогольные напитки. Так вот, наш пан Войтек втихаря наливал себе водку из бутылки в стакан, попивая якобы воду. Но НКВД арестовало его не за это — и среди них, представителей щита и меча революции, было немало тех, кто употреблял аналогичную жидкость из таких же стаканов — они, чаще всего, проделывали это втихаря, за закрытой дверью, и, вероятно, за это их и называли «бойцами невидимого фронта». Так вот, арестовали его не за это, а за то, что приняв на грудь два с половиной стакана, что по советскому стандарту равнялось точно поллитровке, гражданин Войтек заявил, что Сталин — говно, потому что продал Польшу германским говнюкам, захапав себе ровно половину территории. С точки зрения закона этим он, с одной стороны, подрывал престиж должностного лица (а товарищ Сталин таковым несомненно являлся), а с другой — оскорблял соседнюю державу, с которой СССР находился в дипломатических и, можно даже сказать, в дружеских отношениях. По словам колодячских знатоков законов это влекло за собой как минимум публичное порицание, а как максимум, при строгом подходе, до 5 рублей штрафа. Но что общего могла иметь эта выходка пана Войтека с арестом Абрамчика и ксендза, никто не понимал, оставалось лишь набраться терпения и дождаться следующего утра, когда пан Войтек, несомненно, выйдет из кутузки, получив причитающуюся ему дозу порицания и заплатив 5 рублей штрафа за свои необдуманные пьяные бредни. Тогда, быть может, он и разъяснит, в чем связь между подвыпившим поляком, старым евреем и католическим священником, если не считать того, что все трое — лояльные советские граждане, жители местечка Колодяч под Дрогобычем. Неведомо кто распустил слухи о том, что Абрамчик, еще в свою бытность почтальоном, получил и незаконно обналичил чек на сто тысяч долларов, присланный бароном Ротшильдом его соплеменникам, жителям Колодяча, и тайно, вместе с ксендзом и начальником ЗАГСа, гражданином Войтеком, пропил деньги в окрестных вокзальных буфетах. Но в эту версию, сочиненную, скорее всего, ярыми поклонниками барона, свалившими в одну кучу свои грезы и суровую советскую действительность, поверили немногие. Слух о привокзальных буфетах казался еще менее убедительным по той простой причине, что в наших краях, от Дрогобыча до Трускавца, любой счет, превышавший 2 рубля (ну, в порядке исключения, в канун Первого мая или Октябрьских праздников — 3 рубля 50 копеек), оплаченный одним лицом за один вечер, вызывал небезосновательные подозрения в совершении нечистых сделок, в незаконных доходах или в том, что оплативший подобный гигантский счет — кассир-растратчик, а может даже шпион, по которому тюрьма плачет.