Направляясь, очевидно, к Штадтхалле, пара выходит на дорогу, по которой шел Куфальт. Куфальт идет быстро, чтобы догнать их. Оба совершенно спокойны, чувствуют себя совершенно уверенно и даже не заглядывают за небольшой изгиб дороги, скрывающий от них Куфальта.

Поэтому ему удается неожиданно вынырнуть перед ними и сказать: привет, Бацке, привет, Ильза. Хорошее сегодня утро.

Бацке не выказывает и следа удивления, тогда как Ильза слабо вскрикивает.

— Ба! — говорит Бацке довольно. — Ты тоже здесь, Вилли?? Сколько? Я очень тороплюсь.

— Понимаю, — соглашается Куфальт. — Я скажу. — И так как он видит, что Бацке в прекрасном настроении, то бросает как бы вскользь: — Пять тысяч.

— Восемьсот, как договаривались, — говорит Бацке.

— Восемьсот была договоренность с пяти тысяч, — говорит Куфальт, — а сейчас дела обстоят несколько иначе.

— Значит, две, — говорит Бацке, — чтобы меня не мучила совесть.

— Четыре, — говорит Куфальт.

— Три, — отрезает Бацке, заканчивая обсуждение.

— Не будь таким идиотом, — возражает, рассвирепев, Ильза.

— Заткнись, — говорит Бацке, достает из кармана толстую пачку денег, оглядывается и удовлетворенно замечает: — Горизонт чист, — и в этот момент наносит Куфальту кулаком удар снизу в подбородок, от которого Куфальт качнулся назад, вскинул руки…

Но уже новые удары градом обрушиваются на его голову, глаза застилает красным, потом черным, и он падает.

Куфальт долго не мог прийти в себя и понять, что случилось и где он лежит.

Прежде чем открыть глаза, он почувствовал холод и сырость.

К нему медленно возвращалось сознание. Он подтянул колени, руки шарили вокруг, как будто искали одеяло.

Потом на какое-то время все снова исчезло, но опять вернулся холод, и руки опять безуспешно искали одеяло.

На этот раз он приоткрыл глаза и тут же закрыл их: в сумрачном, сером воздухе носились снежинки. Наверное, он ошибся.

Но холод усилился, Куфальт медленно приподнялся, голова была тяжелая и соображала с трудом. Он бессмысленно озирался. Потом стал различать сквозь плотную мглу поздних туманных сумерек кусты, пень, наполовину занесенный снегом. Он снова закрыл глаза. Наверное, это все-таки сон.

Холод все больше давал о себе знать, и когда он опять открыл глаза и увидел те же голые кусты, тот же заснеженный пень, то попытался вспомнить, как он сюда попал.

Голова безумно болела, как будто раскалывалась. Он схватился за нее руками, нащупал шишки — и в памяти всплыли воспоминания о Бацке, о полученных ударах.

Шатаясь, он встал. Огляделся. Нет, он лежал не на дороге, где у него с Бацке произошло столкновение, он лежал где-то в кустах, куда его тот, наверное, оттащил.

В снегу он заметил что-то чернеющее и поднял. Это была шляпа. Со шляпой в руке он медленно пошел прочь.

Но далеко идти ему не пришлось. Всего лишь шесть или восемь шагов. И он оказался на той самой дороге, на которой Бацке застал его врасплох. Особого труда это ему не стоило. И все же Куфальт пролежал незамеченным не только минуты, но и часы. Стало почти темно.

Только бы его никто не заметил именно в первые минуты. Передвигался он с большим трудом, через каждые два шага начинались приступы головокружения, и он хватался за какое-нибудь дерево, чтобы не упасть. Только не упасть. Подняться ему будет тяжело. Мучительно ковыляя по дороге, которую раньше он легко преодолел бы за пять — десять минут, он непрерывно думал о своей уютной комнате у Флеге, о постели, о початой бутылке с коньяком, оставшейся в шкафу, как бы ему это было сейчас кстати! Он совсем не думал о Бацке, кольцах, деньгах. Он был всего лишь раненым зверем, которым владел один инстинкт — заползти и укрыться в своей норе.

Но постепенно приступы головокружения становились реже, шаг тверже, а воспоминания отчетливее. Сначала он чувствовал себя человеком, который хочет что-то сказать, и в тот момент, когда открывается рот, чтобы произнести это, забывает, что именно. Все-таки он должен еще что-то обдумать, ведь что-то еще не так! Что, собственно говоря, произошло в квартире?

Наконец вспомнил: он сидит на кровати, кто-то с ним разговаривает. Он встает, начинает одеваться. «Между прочим, вы не фетишист?» — спрашивает другой. Он видит его, этого легавого, сделавшего невозможным его возвращение домой. О, он видит его, будто он стоит сейчас здесь, в пустынном зимнем парке.

Головокружение опять усиливается. Он держится за дерево. Внезапно его начинает знобить. Он стучит зубами, его тошнит.

Обделался, трус, — думает он.

Потом приступ ослабевает, но Куфальт еще долго неподвижно стоит у дерева. Время идет к позднему вечеру. Ему кажется, что похолодало, что снег хлещет его злее и что завывание ветра становится все громче и громче.

Шорохи вокруг него превращаются в громкие звуки, шелестит листва, какой-то сучок трется со скрипом о другой, и к нему приходит смутное воспоминание о другой такой же ночи. Тогда у него была девушка, как же ее звали? И тогда тоже плохо кончилось. Прошло, уплыло.

Потом он снова идет. Идет просто потому, что не может же он вечно там стоять. Если можно было бы, он бы остался. И вот он медленно бредет дальше. Появляются огни Паркового кафе. Ладно. Он не может обратиться к людям за помощью. Он может выпить рюмку-другую шнапса. Это его взбодрит.

Мимоходом он думает о том, как он выглядит. Может ли войти в кафе, не обращая на себя внимания. Он отряхивает с пальто снег насколько возможно, поправляет шляпу и ждет, пока зажгутся фонари, чтобы разглядеть себя в карманном зеркальце.

Из осколка зеркала на него смотрит мертвенно-бледное лицо. Но может быть, виной этому освещение? И все не так уж плохо? На подбородке большой красный отек. Удар Бацке — не легкое похлопывание. Посредине вздутия кожа лопнула и сочится кровь. Куфальт ищет в нагрудном кармане носовой платок и вытирает кровь. Так, теперь можно идти в кафе.

Нет, идти нельзя. Уже когда он вынимал зеркальце из жилетного кармана и потом, когда доставал носовой платок из нагрудного, у него было четкое ощущение, что что-то не так. Он сунул руку в один нагрудный карман, потом в другой, на левой стороне, и точно, — кошелек с бумагами и семьюстами марками исчез!

Какое-то мгновение он хотел вернуться на место, где лежал, не выпал ли кошелек там. Но не пошел. Кошелек был большим, плотно сидел в кармане и не мог сам по себе выскользнуть. Это дело рук его приятеля Бацке.

Вместо того чтобы поделиться, избил его до полусмерти да еще освободил от последних денег. Все правильно. Все прекрасным образом вписывалось в события последних недель, в течение которых он неотвратимо скользил по наклонной, навстречу концу, перед которым можно было бы зажмуриться, но от этого вероятность его приближения отнюдь не становилась меньше.

Нет. Теперь, когда у него вроде были все основания, о гневе и отчаянье не могло быть и речи. Напротив. От этого последнего самого тяжелого удара его почти утраченная стойкость как будто окрепла вновь. На этом мучительном пути, когда голова упорно отказывалась соображать, он прежде всего должен был расстаться с надеждой на постороннюю помощь: он остался один. Затем оставить и мысль о своем доме у старой добросердечной женщины; у него не было больше дома. И наконец, о деньгах: небольшая сумма, собранная с трудом по грошам и награбленная по грошам с опасностью для себя, ушла.

Алкоголь тоже не мог ему больше помочь. Помощь могла исходить только от него самого. Раньше, в те немногие недели, когда дела шли относительно хорошо, он иногда подумывал о том, чтобы добровольно сдаться полиции или натворить что-нибудь эдакое и засыпаться, чтобы опять вернуться в родной дом — тюрьму, но теперь он даже не помышлял о чем-либо подобном.

Теперь он стоял под деревом, полузамерзший, избитый до полусмерти, и раздумывал о способах, как еще раз раздобыть денег и еще раз добыть себе свободу, с которой он не знал, что делать.