– Нет в этом надобности, – произнесла она.
У меня екнуло сердце. Я перестал перебирать фотографии и уставился на свои руки, будто они сделали что-то недозволенное.
– Хотел бы, – робко выдохнул я, – сделать с них копии.
– Зачем столько мороки, совсем заберите!
Я не поверил своим ушам.
– Да-да, – потребовала Анна Адамовна, – это и это Вы можете забрать. Эти обязательно берите.
И я забрал, но далеко не все, что предлагала добрая женщина, только десятую часть.
– А что я с ними буду делать? – спросила она – Может, Вам в чем-то действительно помогут.
Пронумеровав понравившиеся мне фотографии, я попросил Анну Адамовну каждую из них прокомментировать.
Под № 1 у меня значилась фотография Адама Григорьевича Беловеского. По рассказу Анны Адамовны получилось, что он в Темир-Хан-Шуре оказался по приглашению какого-то князя. Прибыл он из Польши, сделался управляющим у князя. Освоившись с новой должностью, Адам Григорьевич на склоне горки купил землю и разбил на ней сад, вырыл пруд, запустил туда рыб. В верхней и нижней части сада построил два дома.
«В верхнем доме было 13 комнат. Дом был покрашен в белый цвет. Окна были зарешечены – зимой, бывало, к дому подходили волки. Однажды, – вспоминала Анна Адамовна, – я насчитала стаю из семи волков во главе с вожаком. Страшно выли. Я спряталась под кроватью.
Сад – уникальное детище Адама Григорьевича. Гости удивлялись, когда видели на одном, скажем, дереве фрукты двух-трех сортов. Деревья он привозил из-за границы. У нас росли редкие сорта груш и яблок. Груши имели красную мякоть. Зимние сорта яблок весили до 700 граммов. Около пруда скопились желтые с пупырышками ароматные яблоки. Таяли во рту. Сорок абрикосовых деревьев выгнулись от верхнего дома вниз. Тополи-гиганты, в два обхвата, кронами ушли в самое небо, а под ними журчит ручей с чистой водой. К стволам тополей мы приспособили перекладины, нечто вроде турника и качелей. Адам Григорьевич поддерживал связь с Мичуриным, ездил к нему обмениваться опытом. Думаю, ученому из Козлова было чему поучиться у темирханшуринца. Уверена, что такого сада, как у нас, более в Дагестане в ту пору не было. Черешня, вишня, айва, курага, малина, смородина, крыжовник, барбарис…
А цветы! Сирень! Обыкновенная, персидская, махровая, красная, бордовая. Акация – белая и розовая.
Осенью опавшие листья мне по пояс. Мы, дети, барахтались в них или во время игры в прятки могли так зарыться, что и не обнаружишь.
Обычно за садом ухаживали Адам Григорьевич и наш работник Магома. Адама Григорьевича я помню – крупный, рослый, атлетическая фигура. В последнее время, это уже при Советской власти, работал бухгалтером в одной организации.
Внезапно заболел грудной жабой и умер в 1924 году. Похоронили рядом с дочерью Людмилой.
Народ у нас бывал с утра до вечера: семьи генерала Лазарева, Магомы, Лебедева, генерала Макухо, наши родственники, приезжавшие из Польши.
Я запомнила жену покойного генерала Т. И. Мищенко, с которым Адам Григорьевич имел тесные отношения. Я училась у нее читать, писать, игре на фортепиано. Генеральша прекрасно владела инструментом. Мы часто бывали у нее. В саду у них росли карликовые деревья, фруктовые деревья, цветы, бил фонтан. Сад Мищенко незаметно переходил в лес.
А как прекрасно было зимой. Разве забудешь катание на санках! Весь город собирался на Беловескую горку для этого. У нас были самые модные сани с рулевым управлением. Скользили здорово, до самой черты города. Наверх сани тащили наши собаки. Люди удивлялись этому зрелищу.
Этот сказочный мир окружал меня до 1928 года. Затем пошло-поехало. У нас отобрали все, приказав за 24 часа убраться восвояси.
Мы поселились у двух старушек Рябчевских, затем у одного учителя.
Из Буйнакска я уехала в 1938 году в Баку. Затем очутилась в Жуковском, где живу до сих пор. Работала конструктором самолетов 30 лет. Сейчас на пенсии. Мама умерла в войну – в октябре 1944 года».
Другая дочь Марии Иосифовны, Евгения, окончила Темир-Хан-Шуринскую женскую гимназию. Блестяще играла на пианино. Евгения Адамовна в совершенстве владела, кроме русского, английским, французским, немецким, итальянским и польским языками. Муж ее, датчанин, Даниил Гарднер, инженер-химик, вошел в историю как изобретатель защитного цвета хаки.
У них было двое детей: дочь носила имя матери, а сын имя отца – Даниил.
Сын, как и отец, инженер-химик, женился в США на дочери Ф. И. Шаляпина Марфе. Когда началась война, связь с ними прекратилась. Что и как с ними, Анна Адамовна не знала.
В этом месте, не вдаваясь в подробности, замечу, что после долгих поисков мне удалось связаться и с Марфой Федоровной Шаляпиной. Она живет в Англии и охотно откликнулась на мои письма.
Фотографий, которые мне подарила Анна Адамовна, и историй, связанных с ними, хватило бы на отдельную повесть. Я этого не стану делать, а позволю поговорить еще о двух личностях, имеющих непосредственное отношение к самой Беловеской горке.
Об аварце Магоме, которого приютил Адам Григорьевич, так рассказывала Анна Адамовна: «Магома жил у нас, считался членом семьи. Его обязанностями были: обрезка, опрыскивание, побелка деревьев. Дед выделил ему дом из двух комнат. Я часто бывала у него. Добрейшей души человек. Русский язык коверкал, чем доставлял нам, детям, удовольствие. Марию Иосифовну называл «Хозяйка», меня – «Нуса». Когда я шла в церковь, он меня сопровождал. Кроме ухаживания за садом, он пилил, колол дрова, следил за нашими двумя коровами, ослом и лошадью».
Магома со своей семьей оставался у хозяев в дни радости и в самые трудные дни.
Когда Беловеских выселили в 24 часа, что стало с Магомой и куда он делся, этого мне Анна Адамовна не смогла сказать.
Наконец, из тех, кто привлек внимание, мне остается досказать о старшей дочери Адама Григорьевича и Марии Иосифовны – Людмиле Беловеской. О ней Анна Адамовна мало что могла вспомнить. Дело в том, что Людмила, как мне рассказывали мать и дочь Беломазовы, умерла еще до революции. И я бы о ней ничего не знал, если бы не дневник Людмилы.
Он каким-то образом попал моей однокласснице Галине Беломазовой-Яланской, а она передала его мне. Почерк неровный, не всегда понятный, некоторые строки так замазаны, что никак нельзя разобрать. И все-таки дневник Людмилы Беловеской для меня очень ценный документ.
Листаю пожелтевшие от времени страницы и удивляюсь, откуда могла черпать такие яркие краски девчонка-гимназистка, чтобы воспеть свою горку, которую называют не иначе, как Швейцарией.
В этом нисколько нет преувеличения, хотя бы потому, что наша юная темирханшуринка исходила немало троп в настоящей Швейцарии. Посетила она также Финляндию, Данию, Норвегию. Так что, называя Беловескую горку Швейцарией, она отдавала дань красоте дагестанской природы.
Дневник Беловеской – это исповедь о своей жизни, о близких, подругах-гимназистках, учителях, о событиях в областном центре Дагестана Темир-Хан-Шуре.
Все это не имеет прямого отношения к нашему повествованию, мне остается чуточку взглянуть ее глазами на темирханшуринскую Швейцарию.
«… 27 мая 1912 года. Лес – краса природы. Наша милая, широкая и чистая Швейцария, аллея с грибным запахом, старое кладбище в сквере, ферма Мищенко на юге – как все это дорого для меня.
«Шура – это дикая Италия», – сказал наш Луи Амико – итальянец».
Судьба Людмилы Беловеской оказалось трагической. Она рано ушла из жизни.
Перед тем, как поставить точку в этой части своей книги, я непременно должен сказать еще вот о чем.
В доме Беловеских бывало много интересных людей. К примеру, летом 1918 года академик живописи Е. Е. Лансере с семьей в течение нескольких месяцев жил на ферме.
Тут, в живописной местности, он делал рисунки для журнала «Танг Чолпан», портреты семьи Адама Григорьевича. Будучи в Москве в гостях у сына академика, я видел акварельные рисунки сада, пруда и других достопримечательностей дома Беловеских.
К Адаму Григорьевичу приезжало немало иностранцев, в том числе из Польши, Финляндии, Италии и других стран. На горке, в гостях у Беловеских, бывали и местные знаменитости, среди них Тату Омаровна Булач, которая очень тепло отзывалась о хозяевах фермы.