глупой и необразованной курицей? Я спрашиваю его, почему, если его это настолько

бесит, не стоило бы обратить на это внимание раньше. Вразумительного ответа не

следует, я закуриваю «Мальборо». Несчастная Алоиза курит дамские ароматизированные

сигареты и даже не подозревает, что далеко-далеко, в Большом Городе, ее даже за это

нещадно костерит дорогой супруг.

Выйдя из декрета, она устраивается продавщицей в мебельный магазин одной фирмы,

совладельцами которой являются родственники моего мужа Б., великие мебельные

магнаты. Директор придирается к Алоизе по пустякам, она расстраивается, у нее аллергия

и надо делать уколы, вот уж действительно, беда не приходит одна. Дантес, стреляя у

меня «Мальборо», продолжает размышлять вслух: «Вот она болеет… А мне даже не

жалко. Просто не хочется ее видеть, и всё. Но мне жалко ее бросать, кому она нужна

такая? Если бы у нее было какое-нибудь уродство, я бы ее, понятное дело, не бросил, а так

– что терять?» О Дантес, окрыленный поэзией немецкого экспрессионизма, расправивший

гордые крылья и поднявшийся над обывательской суетой! Он верит сейчас в то, что

говорит. Сегодня он будет жаться к склизким стенам тамбура и прыгать с платформы в

целях экономии, но сегодня он – Творец собственной судьбы, Демиург, не материя, но

чистый дух, утонченный и непонятый убогим миром художник.

Ближе к апофеозу всего Алоиза, оказывается, еще и внешне его больше не устраивает.

Ни тебе похудеть после родов, ни прическу сделать. «Сделала она себе химию и в рыжий

покрасилась – было прикольно. А потом все это отросло, она волосы в хвост соберет, как

у кобылы и ходит. Почему бы не изменить прическу, чтобы мне понравиться?» У меня

уже нет подходящих ответных реплик на эти стенания. «Послушай! – говорю я Дантесу, -

какая разница, в хвосте волосы или распущены? Рыжие или русые? Ведь ты принял

человека таким, какой он есть давно, смысл сейчас жаловаться на однообразие?» И,

немного поразмыслив, добавляю:

- Есть вещи, которые ты либо принимаешь, либо нет. Мы с Б. никогда не станем

дергать друг друга на тему причесок. Это личное дело каждого. Но есть вещи, которые ты

в силах изменить, если тебе все так обрыдло.

- Например? – интересуется Дантес.

- Например, твоя жена носит темные очки со стразами. Эти очки – преступление против

хорошего вкуса. Подари ей другие очки, дорогие и дизайнерские.

Моя резолюция явно разочаровывает Дантеса. Сегодня даже мне не понять его тонкую

душевную организацию.

- Тебе не понять этого, Кристабель, - горестно вторит он моим догадкам, - какая

разница, какие очки она носит? Пусть она хоть панталоны носит – главное, чтобы мне

мозг не выносила!

Я уже открываю было рот, чтобы выкрикнуть: «Хватит выкручиваться! По-моему она

тебе мозг уж точно не выносит!» Но почему-то я молчу.

Глава 7.

«В этом нестерпимом пожаре…»

«You are personal Jesus.»10

(гр. «Depeche Mode»)

«Мы – два грозой зажженные ствола,

Два пламени полуночного бора;

Мы – два в ночи летящих метеора,

Одной судьбы двужальная стрела.

Мы – два коня, чьи держит удила

Одна рука, - одна язвит их шпора;

Два ока мы единственного взора,

Мечты одной два трепетных крыла.

Мы – двух теней скорбящая чета

Над мрамором божественного гроба,

Где древняя почиет Красота.

Единых тайн двугласные уста,

Себе самим мы – Сфинкс единый оба.

Мы – две руки единого креста.»

(В.Иванов, «Любовь»)

Дантес – к Кристабель:

После бассейна (тренажер «вода») рядом с аэропортом я расплакался. При тебе. Сказал

вслух: «И., ты в дерьме по макушку!» Я сказал, что никто, кроме тебя, мне не нужен.

Никого не любил сильнее за все свои прожитые годы.

Жара пламенила тяжелые городские шатры. Черный асфальт превратился в зыбкое

опасное болото. Ледяная минералка и фруктовый сорбет исчезали с прилавков

практически со скоростью мысли. Все дружно на чем свет стоит кляли прогнозы

метеорологов, и погода, «это чудовищное пекло», стала самой обсуждаемой темой.

Я уйду от нее. Ты уйдешь от него. Мы свалим в другую страну, мы переедем. Там на

лавке я плакал. Я сказал: «Это последнее». Ты сказала: «Такое бывает раз в жизни». Когда

это не страсть, это не влюбленность, это ЛЮБОВЬ, слышишь, Кристабельхен?!?

Двенадцатого июля в десять утра мы решили валить. Или подождать. Потому что будем

жалеть при любом исходе. Я расплакался. Мимо проходил какой-то мужик, курьер, нес

что-то куда-то. Он уставился на меня. Тогда я, шмыгнув носом, повернулся к тебе и

сказал: «Вот видишь, мне даже на него похрен. А что, когда плачешь, сопли еще текут?»

10 Англ. «Ты – личный Иисус»

А все потому что ты сказала, что, если бы была моей, то подарила бы мне

профессиональный фотоаппарат или бас-гитару. Я играл на басу в семнадцать лет, это

было еще в прошлом веке. Ты говоришь, надо пестовать духовную сущность человека,

развивать его таланты. А мне всегда дарили одеколоны или носки. Они меня никогда не

понимали. Ты видишь меня, понимаешь меня, ты режешь меня, разрежь меня.

У нас с тобой было полотенце, шоколадка, завернутая в предусмотрительно

умыкнутую мной из учебного филиала корпоративную газету «X-Avia» и бутылка

шампанского.

После бассейна мы поехали на окраину Большого Города, туда, где не видно шпиля

Кафедрального Собора, где лишь куцые деревья и безликие жилые массивы. В

безымянном парке открыли шампанское и подолгу смотрели в небо. Мы оба оказались

настолько тоненькими, что помещались вместе полностью на одном полотенце, при этом

можно было каждому лежать на спине и разглядывать одинаковое за все эти дни небо:

пустое, глухое, мутное и бессмысленное, вновь не предвещавшее никаких осадков, а

только чудовищную жару.

- У нас с тобой никогда не будет ни одной общей фотографии, - после долгой паузы

произнесла ты.

- Слишком много отрицания, - ответил я.

Шоколадка растаяла еще в упаковке так, что ни о каком отламывании плиточек не

могло быть и речи: осторожно держа двумя пальцами обертку, шоколад приходилось

откусывать зубами, да еще стараться не измазать лицо, а потом, спустя несколько секунд

запивать сладкое нагретым шампанским прямо из горлышка, и эта неудобная для питья из

горла бутылка шампанского, становилась все теплее и теплее с каждой минутой, с каждым

пройденным метром солнца по добела раскаленному небосводу.

- Я никогда в жизни никого так не любил, - снова признался я тебе.

- Слишком много отрицания, Дантес, – ты улыбалась.

Даже яблоки никогда не хрустели так звучно, никогда листва на деревьях не выглядела

более сочной, я повторял и повторял, что весь мир становится монохромным, когда ты

уезжаешь домой, к нему. Может быть, мы родственники? Ведь ты говорила, что твоя

бабушка из Семипалатинска, все возможно на этом свете, мы точно родственники, никто

друг друга лучше не понимал, никогда. И мы любим одни и те же вещи: третьи этажи всех

наших квартир, маму, гладящую нам ладошки в детстве, собирать грибы, бархатные на

ощупь, благородство авиации – мы слишком похожи, Кристабель. Я боюсь себе

признаться в том, что вместе мы не станем ругаться из-за бытовухи, и что рутина не