сожрет нас, и ты соглашаешься, о да, о черт, как же страшно себе в этом признаться.

Я удивился, почему ты не прыгнула в воду, дитя волн, дитя морей. От тебя не ожидал,

честное слово. Ты побоялась глубины, неизвестности, риска, ты сказала, а вдруг сердце от

страха остановится, вылезать седой из воды что ли. Ты была в черной купальной шапочке

и мужской футболке с Сидом Вишезом, отчаянно хотевшая казаться круче всех в этом

бассейне. И совсем не соответствовала Сиду, солнышко, испугалась адреналина; я думал,

она выросла на берегу океана, а так боится нырять, и мне стало за тебя так страшно, я

поразился сам себе, так переживая за тебя там, в этой хлорированной артезианской, где

ноги не достают до дна.

Мы взрослые люди, Кристабель. Любви не существует.

Скажи, что ты любишь меня.

Но я тебе все равно не поверю. Ты сама не знаешь, что несешь, мои любимые

подслеповатые глазки. Ты не можешь меня любить. Мы из разных социальных слоев. Об

этом я твержу и твержу, пытаясь убедить самого себя в нестоящей свеч игре, когда мы

сидим на перроне возле аэропорта и курим, и пепел падает на оценочный журнал нашей

группы первоначальной подготовки бортпроводников (какого-то черта именно меня-

раздолбая и назначили старостой), и прожигает обложку, а мне страшно, что за это мне

влетит, но тебя это так смешит, я так люблю, когда ты смеешься, что мне, в принципе,

плевать на этот несчастный журнал.

Я потеряю тебя, о Боже. Ты говоришь, скажи, чтобы ставили вместе в рейсы в нашем

отделении, когда начнем летать. А мне страшно, что, если я начну рыпаться, начальство

разозлится и уволит меня. Мне страшно потерять работу, но тебе этого не объяснишь. Что

страшнее, потерять работу или тебя? Тебя у меня и так нет, что бы ты ни сказала, я тебе не

поверю. А стоит мне остаться без денег (которых у меня нет, как и тебя), ты и вовсе

исчезнешь. Ты привыкла жить в роскоши. Я ведь слышал названия супермаркетов, в

которых вы с мужем покупаете продукты.

А я звеню медной мелочью в этом нестерпимом пожаре. Жена дала мне с собой

влажные салфетки, я вытираю ими лицо и шею, я пью по два литра воды в день, руки

дрожат на жаре. Я слышал, в вашем доме в самом центре Большого Города, на улице

Ротшильда, даже есть кондиционер. Я знаю, в вашем автомобиле есть кондиционер. А я

буду. В тамбуре электрички. Буду скучать по тебе до завтра. Я жалок, жалок, десять раз

жалок и ничтожен, и мне нечего тебе предложить. Ты взяла меня за руку, пообещала, что,

когда градусник термометра будет показывать хотя бы тридцать, и температура немного

понизится, мы купим горький Lindt с апельсином или перцем, и съедим его. Ты покажешь

мне жизнь. Покажи мне жизнь, спаси меня.

Мы шли сегодня из бассейна под мостом, какими-то козьими тропами. Навстречу шел

пьянчуга, бездомный, в рванье. Ты шла впереди меня, и, когда вы с этим бомжом

встретились на одной протоптанной дорожке, ты уступила ему место, отошла в сторону,

на травку, и сказала: «Извините». Я был шокирован. Кристабель, моя принцесса, какая же

ты вежливая, иногда до приторности, ты такая невозможно одухотворенная, что я

переживаю. Мне страшно за тебя в этом мире, как было страшно, когда ты в футболке с

Сидом Вишезом боялась нырнуть на глубину девяти метров.

Мы в ювелирном магазине, скинулись, ты подарила мне кольцо на мизинец, символ

всех художников-поэтов, я тебе – браслет с сердечком. Продавщица с нами намучалась,

пытаясь подобрать два украшения на одну не слишком крупную сумму денег,

выделенную «Schmerz und Angst» в качестве стипендии. Твое лицо, подсвеченное

отблесками драгоценностей в витрине, расцвеченное улыбкой в мгновение, когда ты

произносишь:

- Все ли в этом магазинчике заметили, что у нас с тобой разные обручальные кольца?

Возьми меня. Спрячь меня. Порежь меня. Спаси и сохрани, я не хочу их видеть, мне

больно смотреть на них. Ты острая и каменная, как шпиль Кафедрального Собора. Ты

прохладная в этом нестерпимом пожаре. Мы вышли на оживленный проспект, увязавши

подошвы обуви в гудроне, ты стала торопить меня, тебе хотелось срочно уехать домой. Я

мог бы бродить с тобой, весь расплавленный, до самой ночи, меня не тянуло в свои

окраины, но ты почему-то постоянно смотрела на часы, спешила, меня выводило это из

себя. Ведь он возвращается в шесть, ты хочешь быть дома до его прихода, конечно!

Сегодня у нас впереди был целый день, а ты уехала уже в час после того, как исчезли

тени! Вот как дурацки разбивалось сердце – у меня нет денег, у тебя нет времени.

Я выкрикнул: «Ну и вали! Езжай на вашу улицу имени Ротшильда! К вашей картинной

галерее дуры Марты, этой художницы из Швабии! Я все достопримечательности выучил

на вашей улице Ротшильда, пока стоял там, под твоими окнами, и пил пиво!» Ты

спросила, где я взял свои часы. Их Алоизхен купила мне в переходе. «Твои часы –

убожество», - сказала ты. Я развел руками – что поделать, большее не могу себе

позволить. Идут, и то хорошо. Ты просто так назвала мои единственные часы убожеством,

еще раз взглянула на свои Longines и засобиралась домой. И к черту! Проваливай! На все

ваши выставки швабки Мартариозы, вы же богачи! Ты обозвала меня тупым идиотищем,

развернулась, ушла.

Я схватил тебя за плечо. Постой. Я совсем другое имел в виду. Я люблю тебя, эй. Не

могу осознать просто, что нам не бывать вместе.

Мы так молоды, Кристабель, что все еще можно начать сначала. Но я не мог перестать

реветь, какой позор! Потому что я не верю тебе. Не верю! Обманщица, тебе всё шуточки,

ты режешь меня, лгунья, ты всегда врешь! Мы все еще молоды, чтобы попробовать друг с

другом, без остальных. Ты киваешь головой, но я вижу твое притворство, о, прекрати,

слышишь, бессердечная, ты убиваешь меня!

Тогда ты встала на колени. Голыми коленками на дорогу. Ты сказала:

- О мой божественный Монсьер Бортпроводникъ И.! Когда же вы поверите в то, что я

тоже вас люблю?

И потом ты закашлялась, чертыхнулась, будто яд наружу вырывался вслед за самыми

нежными признаниями. Ты достала из кармана платок, и каждый приступ дергал тебя

свернутыми внутрь плечами, я так по-геройски бросился к тебе, ты сжала в кулаке

платочек, в слюнях и кровищи, и еще раз отдышалась, ты повернулась ко мне с видом

грандиозного одолжения:

- Чего тебе еще от меня надо? Люблю, люблю, что тебя еще не устраивает?

- О, дорогая, любимая, - еще крепче обнимал я тебя, - ты только скажи мне, что делать.

Куда мне теперь идти, когда я не хочу никуда, только лишь к тебе. Спаси меня,

Кристабель, реши за меня, скажи, что мне делать, пожалуйста, спаси меня…

И я заплакал еще сильнее, и не мог, не мог остановиться.

Из всех репродукторов Джефф Кристи пел свою старенькую «Yellow river». Ты

попросила меня запомнить эту песню. Ты сказала, что это хорошая песенка.

Глава 8.

III группа крови. Кристабель

[Группу крови III (В) можно встретить лишь у 13% населения земли. Новая мутация крови

породила людей, умевших быстро ориентироваться в новой обстановке, изобретательных,

с присущей им умственной активностью и повышенной возбудимостью,

индивидуалистов.]

«Юноша бледный со взором горящим,

Ныне даю я тебе три завета.

Первый прими: не живи настоящим,

Только грядущее – область поэта.

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно.