Ему простительно, наверное, ведь он столько времени жил без отца, с одной лишь только матерью, что теперь поди и не помнил своего настоящего батюшку, а вот Александра помнила, и помнила хорошо.

И никогда никакой Гордеев ей его не заменит, пусть и не пытается! Напрасно Алёна вообще с ним связалась. Не кончится это добром, ох, и не кончится! С этими мыслями Александра и уснула, едва ли её голова коснулась подушки.

Сон её был беспокойным, тревожным, как часто бывает, когда спишь днём, после суток на ногах, и проснулась она в холодном поту, когда за окном уже стемнело, и на улице зажглись фонари.

Сев на кровати, Александра откинула влажные волосы с лица, и, постепенно приходя в себя после ночного кошмара, попыталась вспомнить, что ей снилось, но, увы, так и не смогла. Голова у неё сильно кружилась, снова клонило в сон, но закрывать глаза она боялась, не желая вновь возвращаться к кошмару, после которого сердце до сих пор бешено колотилось в груди. А ещё ей дьявольски хотелось пить.

Спустив ноги с кровати, она попыталась по привычке найти свои любимые тапочки, всегда стоявшие у кровати, но не обнаружила их. К тому же, в них не было нужды – она почему-то была обута, и даже одета, в то самое отцовское платье, которое Ксения Митрофанова сегодня нарочно облила вином.

Ксения… платье… Ах, да, я же не дома! Запоздалая догадка осенила её, и Александра грустно усмехнулась. Вот как бывает – ещё вчера она засыпала в своей уютной комнатке с видом на реку и лес, а потом проснулась в чужом городе, среди чужих людей, преследуемая своими ночными кошмарами.

Совсем как в детстве, подумала она, вставая с кровати и расправляя помятую юбку. Только в прошлые разы где-то рядом всегда был отец, в любую минуту готовый прийти на помощь и утешить. Где-то он сейчас? Жив ли он? Сердце отказывалось верить в худшее, несмотря на то, что, вроде бы, самые жутчайшие её страхи нашли подтверждение в этой проклятой похоронке.

Выйдя в пустой тёмный коридор, Александра вдруг поняла, что понятия не имеет, куда идти дальше. Жажда, мучившая её, становилась невыносимой, язык прилип к нёбу, а в горле пересохло так, словно она уже не одну неделю провела без воды. Но, как бы там ни было, она не знала, где у Гордеева кухня. «Чем ссориться с ним из-за пустяков, лучше бы изучила, для начала, квартиру, где тебе предстоит провести некоторое время своей жизни!», с раздражением на саму себя подумала она. Помимо воды, Саша хотела так же зайти к брату, посмотреть, как он – она часто приходила, ещё до переезда, и сидела возле его постели, с улыбкой наблюдая за тем, как он спит. И как теперь осуществить свой маленький сестринский долг, в кромешной тьме, в чужой квартире? В этом огромном коридоре она и днём-то, наверное, рисковала заблудиться.

«Гостиная должна быть за второй по счёту дверью от моей комнаты, - вспомнила она, - быть может, после обеда там осталось хоть какое-нибудь питьё!» Графин с морсом был бы сейчас весьма кстати, и Саша уже собралась, было, пойти в сторону гостиной – единственной комнаты, в которой она была помимо своей собственной, но приглушённый звук голосов за одной из дверей заставил её остановиться.

Она не знала, что удивило её больше: то, что в такое время в особняке ещё кто-то не спал, или то, что один из голосов показался ей до боли знакомым. Нахмурившись, она развернулась, и, ступая бесшумно по укрытым ковром половицам, дошла до заветной двери, за которой кто-то отчаянно ссорился.

Это был кабинет Гордеева.

- Да как вы не понимаете, Иван Кириллович, вы губите в ней великого доктора! У девочки редкий дар, с таким, наверное, раз в сто лет рождаются! Видели вы её в деле? Знаете ли, какая у неё лёгкая рука? Она никогда не теряется и всегда принимает верные решения, от которых жизни человеческие зависят! Это как сам Тихонов, только в юбке.

Господи, не может быть!

Александра почувствовала, как замерло её сердце.

- Напомнить тебе, чем кончил твой Тихонов? – Небрежно полюбопытствовал голос Гордеева из-за двери.

- И, тем не менее, вынужден с вами не согласиться! – В голосе доктора Воробьёва, однако, послышалось смятение. Саша различила его даже со своей неудобной позиции из-за двери, что уж говорить о Гордееве. Уж он-то никак не мог не сыграть на его колебаниях.

- Хочешь последовать за ним? – Прямо спросил он.

- Я… ваше благородие, как же вы можете?! - Пробубнил Викентий Иннокентьевич, никогда не отличавшийся особой храбростью.

- А может, хочешь чего-то похуже? – Всё так же небрежно поинтересовался Иван Кириллович. – Если вскроется наше с тобой общее дело, один я за всё расплачиваться не стану, так и знай. И, если хочешь, мне куда проще сделать тебя виноватым, дорогой мой Викентий. Поэтому отбрось свои возвышенные чувства в сторону, и слушай меня. Мне плевать на девчонку и на её талант, будь она хоть величайшим гением медицины! Плевать, понимаешь? По мне, так гораздо лучше было бы отправить её в добровольческий рейд на фронт, медсестрой, следом за батюшкой, и пусть бы она сгинула там благополучно. Но нельзя, я дал слово Алёне, а забрать его обратно не могу.

- Иван Кириллович! - Застонал Воробьёв, намекая, очевидно, на неуместность подобных речей.

- У неё планы на счёт этой маленькой бестии. Вывести её в свет, сделать из неё благородную даму и так далее. Пускай пытается, если она так хочет, её желание для меня закон. И для тебя, как следствие, тоже. И для того, чтобы оставить её в Москве, мы придумали этот план с практикой в больнице под твоим началом, чтобы хоть как-то её заинтересовать, чтобы эта маленькая дрянь не сбежала от нас при первой же возможности, а оценила свои перспективы и осталась при матери. Но ни о каком высшем обществе и речи быть не может, пока она – простая медсестра. Ты это понимаешь?

- Я прекрасно понимаю вас, ваше благородие. – Вздохнул Викентий Иннокентьевич. – Но вы не правы, вы так не правы!

- А это меня мало интересует. Алёна хочет сделать из неё дворянку: пускай. Но для этого она должна отказаться от своих идей, и уж тем более от работы медсестрой. Сама отказаться, Викентий, понимаешь? Если мы грубо подтолкнём её к такому решению, она сбежит. Если мы запрём её в четырёх стенах моей квартиры – она сбежит. А силой её в высший свет не затащишь, чай, это не карета, куда Георгий её затолкал, пока она была без сознания.

- Господь всемогущий! - Пробормотал Воробьёв. Александра могла представить, как он осеняет себя крестным знамением: он всегда так делал, когда произносил эти слова.

- Поэтому мне нужна твоя помощь, – резюмировал Гордеев. – Девчонка хитра и далеко не глупа, но мы и хитрее, и умнее, и, что главное, гораздо опытнее её. Мы её перехитрим. Ты её перехитришь.

- Иван Кириллович, пощадите, она дочь моего покойного друга! Ваня, когда уходил на фронт, взял с меня слово, что я позабочусь о ней, и…

- Ты и позаботишься, – пообещал Иван Кириллович. – Кого, по-твоему, он хотел бы в ней видеть больше? Дворянку, аристократку с хорошими манерами, или простую медсестру?

- Иван Кириллович!

- Слушай меня внимательно, Викентий. С завтрашнего дня она поступает под твоё руководство, и твоя задача быть максимально строгим и придирчивым к ней. Дай ей заведомо невыполнимое задание. Отбей у неё всяческое желание заниматься медициной. Убеди её, что у неё никогда ничего не получится. И, когда она вернётся – пусть не прямо завтра, а через неделю или две – в слезах, разбитая и окончательно разуверившаяся в своих способностях, я достойно отблагодарю тебя.

Ответом была глухая тишина, и Сашеньке на секунду показалось, что они каким-то образом поняли, что она подслушивает их разговор, и поэтому молчат. Но потом Иван Кириллович вдруг продолжил, уже совсем другим голосом – ледяным, звенящим:

- В противном случае, Воробьёв, я обещаю тебе, ах, нет, я клянусь тебе – я её убью!

- Что? – Ахнул Викентий Иннокентьевич.

- От неё мертвой проблем куда меньше, чем от живой. Если она останется при больнице: я сделаю так, чтобы её случайно сбила карета, когда она будет возвращаться домой. Да и от ночного нападения на улице никто не застрахован, а Георгий будет только рад с ней позабавиться.